Читать интересную книгу Сердце солдата - Илья Туричин

— Еще чуток и не ушли бы… — тихо сказал Петрусь.

— Спасибо тебе, — чуть шевельнула побелевшими губами Ольга Андреевна.

Они молча поднялись и побрели в лес.

Впереди шел Петрусь с узлом на плече. За ним Ольга Андреевна, Нина. Последним — Коля. Теперь он единственный мужчина в доме… В доме, которого уже нет… Сколько мечтал он о партизанском лесном лагере! И вот уходит в ночь, потеряв отца, оставляя позади горящую родную хату.

Часть II МУЖЕСТВО

НЕНАВИСТЬ

Коля проснулся от крика. Голос был незнакомый, высокий и резкий. До сознания дошли только два последних слова, сказанных уже тихо:

— Спят люди…

Коля открыл глаза и моргнул… Над головой низко навис потолок из тонких жердей, пригнанных друг к другу. В полумраке жерди казались подернутыми синевой. Пахло дымом и ельником.

Коля сел и чуть не ударился головой о потолок. Лицо обдало горьковатым теплом.

— Разбудили, ироды… — услышал он тот же незнакомый голос. — Слышь, парень. Ты там не сиди. Угоришь.

Коля перевернулся и лег на живот, свесив голову вниз. Он лежал на жердевых, как и потолок, нарах, укрытых ельником. Внизу под ним тянулся «первый этаж». Еще ниже был пол — земляной и тоже выложенный жердями, только пореже. И стены были жердевые. Между жердями чернела влажная, холодная земля.

Внизу, возле самодельной печки, стоявшей в центре землянки, замерли три малыша, укутанные в платки. Они с любопытством смотрели на Колю. У среднего в руках была темная деревянная катушка от ниток.

Рядом с ними над печкой склонилась женщина. Она пекла лепешки. Видимо, это ее голос слышал Коля спросонья.

У противоположной стены, на груде старых одеял, копошилась и громко вздыхала старуха.

Всюду — в углах, на нарах, на полу — был навален домашний скарб: узлы, подушки, полушубки, одеяла. Тускло поблескивал в полумраке самовар.

Окошка в землянке не было. Печка дымила. Потому и казался синеватым потолок.

— Который час?

— А кто ж его знает… — сказала женщина. — Мы не то что часы — дни растеряли…

Коля зарылся головой в полушубок и закрыл глаза.

И сразу вспомнилось все: приход Петруся, недолгие сборы, окаменевшее, вдруг осунувшееся лицо матери, горящая хата, черные тени фашистов, лесные заснеженные тропы.

Расстреляли батьку… Расстреляли…

Подкатывал к горлу горький, горячий комок. И сердце, казалось, ушло в виски и стучит, стучит…

Нет, нельзя лежать. Надо что-то делать, кричать, драться!

Коля соскользнул с нар. Торопливо надел полушубок.

Сестренка Нина шевельнулась, пробормотала что-то во сне. Как это он раньше не заметил ее?..

— Ты куда?

Коля не ответил, только махнул рукой и толкнул хлипкую, в ледяных сосульках дверь.

В лицо ударил морозный воздух. Тусклое серое небо показалось ярким после мрака землянки.

Коля затворил за собой дверь и остановился. Направо и налево тянулись снежные холмы — землянки. Между ними вились протоптанные в снегу стежки. Их сторожили скованные морозом осины с зеленоватыми стволами, высокие желтые сосны, приземистые ели, запорошенные до голубизны белым снегом.

Людей почти не было. Какая-то маленькая девчушка набивала в ведро снег, да возле соседней землянки неторопливо орудовал топором старик в стеганом ватнике и стоптанных валенках. Топор со звоном впивался в толстое суковатое полено. Старик долго кряхтел, выдирая его из неподатливой древесины.

Лесную тишину нарушал только звон топора да еще какой-то звук, похожий на приглушенный стон. Звук этот то нарастал, то стихал, будто ветер бился в оборванных проводах.

Коля потряс головой, чтобы отвязаться от этого странного глухого крика, и направился к старику.

— Давайте помогу, дедушка.

Старик глянул на него слезящимися светлыми глазами и молча протянул топор.

Коля размахнулся и ударил по полену. Топор глубоко врезался в древесину, сырое полено крепко схватило его, но не раскололось. Коля попробовал вытащить топор, он не поддавался.

Тогда Коля поднял топор вместе с тяжелым поленом и, перевернув в воздухе, со всей силой ударил обушком по лежащему рядом бревну. Топорище чуть не вырвалось из рук, но Коля удержал его, снова поднял и ударил раз, другой, третий…

Лезвие топора медленно входило в древесину. Заныла поясница.

— Брось ты его, сынок, — тихо сказал старик.

Коля остановился, не выпуская топорища. Вздохнул.

Бросить?.. Прищурился, посмотрел на огромное суковатое, сырое полено… И вдруг стало душно и жарко. Отец колол такие с одного удара, точно, пополам… Коля глянул на старика, и тот замер: столько ярости и затаенной боли было в мальчишечьем взгляде.

Коля снова вскинул над головой полено. Ударил. Оно не выдержало и раскололось на две суковатые части. Топор зазвенел тонко и весело.

Наступила тишина. Коля слышал только собственное дыхание да тот непонятный приглушенный стон.

— Хара́ктерный! — с удовлетворением сказал старик, разглядывая Колю. — Это ты ночью пришел?

— Мы.

— С Яблонки?

— С Вольки…

Старик вздохнул:

— Отовсюду в лес идут. Нету житья…

— Дедушка… Кто это стонет? — спросил Коля.

— Девочка…

— А чего она?

— Чего?.. Из Зыбайлы она…

Старик поманил Колю рукой и побрел тропкой мимо землянок. У одной из них он остановился, открыл дверь. Согнувшись, оба вошли в землянку.

В подземном жилище было душно. Сквозь маленькое оконце под потолком пробивался слабый луч дневного света. Дымила печурка. В углах, куда не доходило ее тепло, тускло серебрился иней.

Несколько женщин сидело на нарах, а справа от двери кто-то кричал. Непрерывно, хрипло, надрывно.

Коля присмотрелся. На груде одеял лежала девочка, вся перебинтованная белыми тряпками.

— Чья она? — тихо спросил Коля.

— Из Зыбайлы… Спалили деревню… И людей спалили… Ее вот только и нашли в головешках… А то все сгорели… И как звать, не знаем… Третий день кричит… Партизаны сахар носят… Молоко… Не ест…

Коля круто повернулся и выскочил наружу, провожаемый криком девочки. Хотелось бежать от этого крика, кричать самому, кого-то бить, крушить!..

Плясали перед глазами сосны и розовел снег…

Как слепой Коля вернулся к своей землянке и сел на бревно.

Сосны успокоились. Снег стал белым.

Пришел старик. Молча взялся за топор.

— Дедушка, а где штаб?

— Штаб, сынок, в другом лагере. Это ж — семейный. Тут только бабы да детишки. А партизаны три версты отсель… У меня вот ноги не ходют, бери их нечистая сила…

Коля встал.

— В какой стороне?

— Там, — махнул старик рукой.

— Пойду.

— Заплутаешь…

— Не заплутаю… — Коля подошел к старику. — У меня батю расстреляли… И ноги у меня совсем здоровые.

Старик посмотрел на решительное лицо мальчишки, потом снял свою шапку и перекрестил его.

— Если меня мамка искать будет, скажите, что в тот лагерь ушел, — попросил Коля и зашагал припорошенной снегом тропой.

Старик, не надевая шапки, долго глядел ему вслед. Потом надел, пошевелил губами, пробормотал:

— А у меня ноги не ходют, бери их нечистая!

Колю встретили в штабе ласково, напоили чаем. Но в отряд не взяли.

— Рано тебе еще воевать, — сказал комиссар. — С фашистами и без тебя управимся, а ты за семьей присмотри… Ты теперь глава семьи…

Коля отрицательно помотал головой.

— В семейном лагере дети да бабы. И то только которые старые… Там девочка кричит, слышали?

— Слышал, — тихо сказал комиссар.

Он встал, сделал несколько шагов по землянке. В землянке стало теснее.

Комиссар подбросил в печку полено. Искоса взглянул на Колю. Тот сидел, чуть опустив голову. Между сведенных бровей легла недетская морщинка. В позе его, в опущенной голове, в этой морщинке не было покорности, только упрямство.

Комиссар вздохнул. Сколько же их сейчас, вот таких мальчуганов и девчушек, бродит по земле! Родители убиты, хаты сожжены, школы… Какие там школы!.. Когда их самих ловят чуть не с собаками и отпраляют в рабство.

Комиссар погладил Колины волосы и неловко убрал руку. У него не было своих детей. Он не умел говорить с ними. Но этот парнишка с упрямой морщинкой у бровей будто стучался в сердце…

— Мы управимся без тебя. Слышал, как дела наши на Волге пошли?.. Ну вот…

— Я в Ивацевичи ходил. На задания, — угрюмо сказал Коля.

Комиссар начал сердиться, больше на себя, чем на Колино упрямство. Какими словами убедить мальчишку? Можно, конечно, ясно и твердо сказать: «Нет!» Но ведь это, наверное, обидно. Безусловно обидно!.. А разве имеет он право обижать уже и без того обиженного человека!