В других дошедших до нас свидетельствах подчеркиваются склонность лондонской черни к насилию и ее нелюбовь к иноземцам. Один французский врач, побывавший в Лондоне в 1552 или 1553 году, отметил, что «здешние простолюдины горды и мятежны… эти мерзавцы ненавидят всех чужаков, откуда бы они ни прибыли», и даже «плюют нам в лицо». На иностранцев нападали также банды учеников и подмастерьев; как-то раз один путешественник увидел некоего испанца, который, осмелившись выйти на улицу в национальном костюме, вынужден был искать убежища в чьей-то лавке. Уже упомянутый швейцарский студент-медик выразился, возможно, слишком мягко, когда заметил, что «простонародье отличается некоторой грубостью и недостатком культуры… они знать не желают ничего, что находится за пределами Англии».
Детали, подмеченные иностранцами, помогают получить живое представление о характере города. Один приезжий обратил внимание на обилие коршунов, которые, будучи «совсем ручными», по-хозяйски расхаживали по улицам; они очищали город от падали и отбросов, и мясники швыряли им потроха. С количеством мясных лавок могло сравниться только количество таверн. Было также отмечено стремление горожан обособиться друг от друга. Домовладельцы отгораживались от соседей каменными стенами; нечто подобное наблюдалось в тавернах, где устанавливались деревянные перегородки, «дабы сидящие за одним столом не видели, что делается за другим». В кипучей городской тесноте, в лондонском многолюдье подобные попытки защитить свою частную жизнь были, возможно, естественны и закономерны, однако, сверх этого, они указывают на существенную и постоянную отличительную черту лондонцев.
Другой автор путевых заметок сообщает, что «на улицах мужчины, женщины и дети вечно что-то жуют между обычными трапезами». Те же дети, отвлекаясь от грызения яблок и щелкания орехов, «собирали кровь, протекшую между досками эшафота», после казни отсечением головы на площади Тауэр-хилл. Палач при этом был в белом фартуке, «похожем на мясницкий». Круг, таким образом, замыкается: нашим глазам предстает город, где владычествуют насилие, кровь, мясо и неуемный всепожирающий аппетит.
Глава 9
Темно в глазах от многолюдья
Одна из улочек средневекового Лондона называлась Дарк-лейн – Темный переулок; там находилась таверна под названием Даркхаус – Темный дом. Этот узкий городской путь был затем переименован в Даркхаус-лейн, и его можно видеть на картах Лондона XVIII века. Сейчас здесь набережная Даркхаус-уорф, над которой возвышается главное здание Гонконгского банка, одетое в темно-синюю сталь и темное стекло. Так город бережет темную свою, потаенную жизнь.
Пыль, грязь, сажа, речные наносы и уголь были источниками постоянного недовольства. «Сколь плотно покои ни замыкай, – жаловался в XVII веке Джон Эвелин, – по возвращении видишь, что все находящиеся в них предметы равномерно покрыты тонким слоем черной копоти». В том же столетии один венецианский священник описал «особого рода мягкую и вонючую грязь, которой город этот изобилует во все времена года, так что он скорее заслуживает наименования Lordo [Грязный], чем Londra [Лондон]». «Грязь города сего» также характеризовалась как «жирная и черная, похожая на густые чернила». В XVIII веке дорога за Олдгейтом «напоминала глубокое застойное озеро, наполненное грязью»; на Стрэнде грязные лужи достигали в глубину трех-четырех дюймов, так что грязь «летела внутрь экипажей, если окна их были отворены, и забрызгивала понизу стены домов». Когда улицы не были залиты грязью, они задыхались от пыли. Даже в середине XIX века, согласно журналу «Куортерли ревью», в Лондоне не было ни одного мужчины и ни одной женщины, «чьи кожа, одежда и ноздри не были бы с неизбежностью в той или иной степени загрязнены смесью гранитной пыли, копоти и веществ еще более тошнотворных». Говорили, что собору Св. Павла сам бог велел закоптиться, потому что деньги на его строительство дал налог на каменный уголь; непонятно, однако, чем провинились городские животные и птицы, на которых дым и грязь действовали столь же сильно. Оперение горихвосток и ласточек было забито сажей, и считалось, что лондонская пыль затрудняет дыхание и притупляет органы чувств вездесущих пауков. Все существа были так или иначе затронуты; персонаж романа Айрис Мердок «Черный принц», живущий во второй половине XX века, заявляет: «Я ощущал густую отвратительную лондонскую грязь – ощущал ступнями, ягодицами, спиной».
Но дело не только в грязи материальной. Существует рисунок Джорджа Шарфа, выполненный в конце 1830‑х годов и, как все прочие его работы, весьма законченный и подробный. На рисунке изображен Фиш-стрит-хилл, и на переднем плане на фигуры людей и фасады домов легла громадная чернота; фактически это тень от Монумента, находящегося вне рамки рисунка, однако с помощью этой тени Шарф сумел передать нечто присущее природе самого Лондона. Этот город всегда был городом теней.
Как писал в 1931 году Джеймс Боун, автор книги «Прогулки по Лондону», «впечатление создается присутствием больших теней там, где их, казалось бы, не должно быть, – теней, повсюду бросающих свою черноту». Таков и образ Лондона в стихах Верлена: «l’odieuse obscurité… quel deuil profond, quelles ténèbres!.. la monstrueuse cité»[20]. Немалой части шифера, использованного в лондонских зданиях, присуще то, что геологи называют тенями давления, но тени эти малозаметны по соседству с почерневшими стенами из портлендского камня. Один иностранный путешественник заметил, что улицы Лондона так темны, что горожане, кажется, рады, как дети в лесу, поиграть в прятки, используя перепады освещения; летом 1782 года Карл Мориц писал, что «дома в большинстве своем поразительно темны и мрачны». Мрачность эта произвела на него сильное впечатление: «В этот миг я не мог мысленно уподобить наружный облик Лондона облику какого бы то ни было города из всех, где я побывал».
В Средние века в городе насчитывалось почти два десятка Грязных переулков, Грязных холмов и Грязных улиц; не обошлось без Чернильного тупика, Поганого переулка и Мертвецкой площади. Ломбард-стрит в Сити – в самом центре капиталистического империализма – была улицей чрезвычайно мрачной. В начале XIX века кирпич ее домов был таким черным от дыма, что трудно было понять, где кончается стена и начинается дорожная грязь. Ныне – в XXI веке – эта улица все так же узка и мрачна, и ее каменные стены эхом отзываются на торопливые шаги прохожих. Она почти с таким же правом заслуживает наименования «черное сердце Лондона», как в XIX столетии, когда эти слова написал Натаниел Готорн. Его соотечественник Генри Джеймс, в свою очередь, отметил «мертвенный мрак», но он упивался этим мраком, как будто был «урожденным лондонцем». В 1870‑е годы Ипполит Тэн нашел лондонскую тьму просто-напросто «ужасающей»; на отдалении дома выглядели «чернильными пятнами на промокательной бумаге», а на более близком расстоянии становилось видно, что их «высокие, плоские, прямые фасады сложены из потемневшего кирпича». Лондонская тьма, судя по всему, запала Тэну в душу: у него возникают сумеречные образы «фабрики, вырабатывающей животный уголь» (с ней он сравнил лондонское жилище), «отвратительно закопченных портиков», стен, где «каждая выемка зачернена», «длинных рядов слепых окон», колонн, чьи каннелюры «забиты чем-то жирным и мерзким, как будто по ним стекала липкая грязь».
С тьмой этой были накоротке и другие авторы. Чарлз Бут, рассказывая в проникнутом сочувствием многотомном исследовании «Жизнь и труд лондонцев» об Уайтчепеле XIX века, отмечает, что столы бедняков «черны» от мух, облепляющих любую поверхность, и что на внешних стенах домов на уровне бедра видна «широкая грязная полоса, показывающая место, где, прислонясь, вечно стоят мужчины и подростки».
Картины болезни и апатии, которые рисует Бут, еще более сгущают темноту Лондона, словно бы воплощающую в себе тень, отбрасываемую богатыми и могущественными на неимущих и обездоленных. Воздействие индустриальной революции – в Лондоне, правда, менее ощутимое, чем в некоторых северных промышленных городах, – сделало эту тень еще более темной. Развитие фабрик и рост числа мелких мастерских, сопровождаемые увеличением потребления угля в городе, который уже в начале XVIII века был промышленным центром Европы, усугубляли лондонский мрак.