Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

- Тогда и ваша любимая мадонна тоже. Взять даже ваши нелепые картинки, на них разве не женщина? Да, женщина, самка! И ровно из той же глины, что и все другие, включая меня. Если вы нас всех втаптываете в грязь и называете суками, то вместе с нами и её.

- Ну, не с вами об этом говорить... - без церемоний оборвал её священник. - Кажется, это вы нам тут напоминали о преображении плоти? Так вот, не всякому оно удаётся... даётся в повседневной жизни. Подавляющему большинству только в судный день. Непонятно, на что надеетесь вы? Хотя, разумеется, суд может состояться в любой день, хоть и сегодня, прямо тут и сейчас. На вашем месте я бы поторопился повидать родителей.

И верно, чего церемониться, если ясно, что это последние её слова, последние усилия. Ещё миг - и она сама покончит с этой пыткой: виновато повернётся и постыдно уберётся вон. Потому что она действительно сама в этом виновата, это была её грубая работа. Все правила такой работы она нарушила, одно за другим. Ей не удалось вести разговор по нужному руслу, такая простая задача! Он выскальзывал из рук, как размякший скользкий обмылок. Лицо её пылало, от стыда или гнева - не разобраться. Может быть, его поджигали проникающие сквозь зонтик тяжёлые зелёные лучи. Под их спудом голова сама склонялась всё ниже и ниже, как если бы она действительно устыдилась своей вины.

Зелёные круги плавали перед глазами, тошнота перехватывала горло, зелёные её пальцы проникали и внутрь гортани, вызывая рвотные позывы. Она, если совсем честно, едва держалась на ногах. Неужели и у неё такое же зелёное лицо, как у этих упырей напротив, с таким наслаждением сосущих её кровь? Ей оставалoсь только одно: отступление, но она очень хотела проделать его, сохранив хотя бы остатки достоинства. Ей просто необходимо было, даже при позорном отступлении, сохранить своё лицо, ведь это значило - себя саму. А для этого растянуть, продлить отход.

- Я надеюсь на себя, - выдавила из себя она. - А ваше так называемое преображение тоже форма насилия, что в судный праздник, что в будни. Самый простой и дешёвый способ насильного обращения в свою веру: сто тысяч ведьм успешно преображены на этом конвейере при помощи простых дровишек. Хорошо, в последний раз... Пусть этот город успешно вымирает, благодаря вашим традициям, вплоть до змей и насекомых. Но вы сами сказали, что семьи ваши многодетны. Значит, есть и другие традиции, прежде всего свадьбы. А на свадьбах играют музыканты, этого вы отрицать не станете. Где мне их отыскать? Они могут знать мелодию, которую я разыскиваю. Им, надеюсь, не будет стыдно сыграть её мне.

- Спросите у Адамо, - развязно ухмыльнулся цирюльник. - Ему-то уж точно ничего не стыдно. Или у его жены, если догоните. Но предупреждаю, именно из-за отсутствия стыда он не будет с вами так вежлив, как мы.

А ведь он прав: ничего больше и не остаётся, как начать с ноля, вернуться к первоначальной позиции. Но закрыть занавес этой сцены она должна сама, несмотря на то, что едва держится на ногах.

- Простите, мне пора. Мне уже нехорошо, жара невыносимая... а вы меня принуждаете тут торчать. Впрочем, может быть, я ещё осмотрю вашу церковь... Там, кстати, и прохладней.

- Церковь открыта для всех, - объявил священник. Но поглядев на её колени, продолжил так: - Однако, вам следует переодеться. Простоять на виду у всех, в таком виде, перед храмом - уже недурно. Но внутрь? Этого нам не простит никто, ни мужчины, ни женщины. Так что приходите в другой раз. Скажем, завтра, или на следующей неделе.

Цирюльник выразил огорчение её неудачей: состроил на своей морде оскорбительное выражение. У всех на виду - это у кого же, у него? Как бы ни было, эта сдача проиграна вчистую, ясно. Но она ведь не последняя. Ещё будут сданы другие карты, получше.

Священник уже поднялся на третью ступеньку портала, когда ей удалось вспомнить о своих мелких потребностях:

- Покажите хотя бы, где у вас тут почта, мне нужно получить деньги...

- Боюсь, и тут у вас ничего не выйдет. И вряд ли выйдет на этой неделе: почта бастует.

- А банк?

- И банковские служащие тоже. Жаль, что в нашей конфессии это не принято.

Что ж, и эту сцену она позорно провалила. Картина жуткая: разгром. Даже последний удар ей не удалось нанести самой, священник опередил её, захлопнув дверь с сухим, удушенным у источника звуком. Лишь на миг ей были даны церковный мрак, мерцание алтаря в глубине, блаженная прохлада... И тут же были отняты, ей не дали даже перевести дух. Подстёгнутое исчезанием заманчивой картинки, взбеленившееся удушье снова схватило её за глотку, будто там всё же застряло огромное яблоко, которое ей не удалось проглотить. "Конечно, инквизиция не бастует даже во сне", прохрипела она, не зная, вслух или нет, но зная, каким жалким выглядит такое остроумие. Щёки её потемнели, то ли густо покраснели, то ли ещё позеленели, ведь всё это она подумала или сказала вдогонку, безответно, как бы расписавшись в своём отвратительном бессилии.

Во что ты превратилась, кобылка, в какую размазню! Проклятый тот миг, когда тебе навязалась, тебе была подсунута вся эта затея. И что же теперь плюнуть на неё и немедленно уехать? Но ведь ни то, ни другое сделать уже не просто. Первому мешает жгучая сухость во рту, а второму - вдруг закрывшиеся учреждения: для полноты твоего портрета не хватает только сбежать отсюда, как воровке, не уплатив за гостеприимство. Вот тебе, прими их как они есть, эти помехи, эти создающиеся прямо на глазах и мгновенно связывающие тебя обстоятельства. А ведь совсем недавно их ещё не было. Все причины и их следствия, все скупые вещи и постройки вокруг тебя, жестокие пейзаж и погода, сам крошечный, и такой бессердечный городишко - всё это звенья нанизанных друг на друга железных оков, голых недвусмысленных обстоятельств. Нетрудно понять, что ты крепко схвачена, стиснута ими, что задыхаешься под их давящим спудом. Их обращённые к тебе наружности, сложенные в одну поверхность, в один твёрдый край надвинувшегося на тебя, подступившего к тебе мира, притиснулись вплотную и плотно охватили тебя. И тебя охватывает оцепенение от тягостного сознания их преднамеренности.

Забастовка на почте, в банке, подумать, в такой забытой Богом дыре! Сколько там этих служащих - один-два? Да так не бывает, какой же в этом смысл, если оно не нарочно, нарочно для тебя! Что скажешь теперь: игра воображения, привычка всё обвязывать цепями ассоциаций? Откуда же им взяться, способность порождать их отнята у тебя ещё вчера, ты это знаешь. Нет, это другие, вовсе не игрушечные цепи. Это реальные узы, приковавшие тебя к событию, сковавшие тебя по рукам и ногам, по сердцу и мозгу, и дымящейся от прикосновений раскалённого их железа, окованной ими душе. Вот ты и оцепенела.

И вот, ты не можешь совладать даже с мелочами, с которыми запросто справляются все повсюду, и в их числе совсем ещё недавно - сама ты. А тебе продолжают создавать всё новые и новые препятствия. Только вот что: все эти люди, милая, продолжающие аккуратно подсовывать тебе новые обстоятельства, все они продолжают работу, навязанную и им уже давно. И они невольные соучастники того, что давно затеяно проделать с тобой. Сами эти люди - тоже обстоятельства. Их тоже тебе подсунули, а они о том и не подозревают. Они такие же невольники высочайшего обстоятельства, надевающего маску за маской, нанизывающего на одни и те же оковы звено за звеном, как и ты: сама для них болезненное обстоятельство, которое навязали, насильно всучили им.

Поверь, не было бы забастовки на почте, тебе придумали бы и всучили другое, а результаты остались бы те же. Сила, надевшая личину этих обстоятельств, лишь скрывается за ними, выявляет себя в них. Все почты и банки, обезьянье кривляние перед тобой участников действа, даже руины декораций сцены и её освещение - всё это из одного источника, источника этой силы. Все обставшие тебя обстоятельства - лишь её временная плоть. Бесформенная мощь обросла плотью формальных обстоятельств для того только, чтобы осилить тебя, совершить над тобой неслыханное насилие! Принудить стать на четвереньки в постыдную позицию, пригнуть шею, подставить круп, приоткрыться... И тогда... А тогда уж поздно будет вертеть по-куриному шеей, высматривая - кто же это так свирепо пристраивается к тебе сзади, чтобы и тебя нанизать на свой... нож!

В её паху вскипела густая волна, шейные мышцы пронзила боль. Тёмная краска обожгла щёки. И она визгливо выкрикнула, как кричит оскорблённая рыночная торговка, не сумевшая навязать свой товар:

- Вы у меня ещё попляшете, мошенники!

Она не поверила, что эта работа была проделана её связками, её родным языком: так был неузнаваем голос, произнесший эти слова. Тот, который она так долго соразмеряла с принятыми образцами, подгоняла к ним, обрабатывала, как терпеливый ремесленник, ничего общего не имел с этим, не соответствующим никаким образцам. Вокруг неё среди горчичных кочек каменной пустыни валялись обломки всех мер. Раскачивая лодку, она добилась только того, что раскачала свои собственные качели. Все сгрудившиеся на другой их стороне, против неё, все пытавшиеся свести на нет её усилия, оказалось, помогали ей раскачивать, и не подкачали: теперь пожинают плоды совместных усилий, летят вместе с нею на одних общих свистящих качелях, а куда? Она ощущала эту общность как распространившийся по всему телу зуд. Сильней всего зудело в области поясницы, горячее.