Отсюда вывод: чем теснее контакты членов сети, чем более развиты внутригрупповые средства коммуникации, чем больше способность сообщества предоставлять уникальные ресурсы своим членам, тем выше шансы формирования доверия в рамках таких сетей.
Социальные издержки обладания сетевым доверием
Как было показано выше, алгоритм «нарабатывания» сетевого доверия сводится к подчинению индивида нормам сообщества. Таким образом, доверие как социальный капитал – это не только социальная поддержка в виде разнообразных коммуникативных и деловых сетей, но и социальное принуждение как своеобразная плата за данный ресурс. Рассмотрим социальные издержки обладания сетевым доверием.
Первой формой негативного эффекта является обязательность взаимопомощи участников сети, что крайне обременительно для тех, кто находится в состоянии устойчивого успеха. «Удача одного является шансом для всех» – вот принцип сетевого взаимодействия. Это обстоятельство создает определенный антистимул для вхождения в сетевой мир. Можно привести многочисленные примеры, когда успешные участники сетей опутаны просьбами и ожиданиями помощи со стороны менее успешных. Постоянное «донорство» по отношению к «бедным родственникам» становится тяжким бременем. «Поделенный успех» гасит стимул для наиболее успешных. Группа контролирует своих членов и регулирует потоки взаимопомощи, ставя наиболее состоятельных членов сетевого взаимодействия перед выбором – превратиться в благотворительную организацию или порвать с группой. Как правило, речь идет не о выходе из сетевого мира, а о смене сетевой идентичности [42] .
В более общем виде эта проблема получила название «дилеммы торговцев», поскольку именно торговля явилась исторически первым видом деятельности, ставящим индивида перед неизбежностью выбора между финансовым и социальным капиталом. Для преумножения финансов надо было наживаться на своих же соплеменниках. Наращивание финансового капитала требовало поступиться нормами сообщества, отделиться от социально сковывающей морали большинства. Маргинальность торговцев – не столько следствие этой ситуации, сколько сознательно выбранная стратегия, защищающая их от претензий социального окружения и открывающая возможности создания альтернативной морали в рамках предпринимательской среды. Выбор в пользу финансового капитала был оплачен утратой социального капитала прежней сетевой идентичности. Но этот же процесс обусловил формирование новых сетей с иными критериями оценки поступков и, следовательно, открывал возможности «нарабатывания» социального капитала новой, сетевой природы. Другими словами, «…чтобы уйти от противоречия между требованием получать прибыль и выполнять социальные обязанности, торговцы нуждаются в социальной и культурной дистанции по отношению к своим клиентам и одновременно в солидарности в своей среде» [Эверс, Шрадер, 2000, с. 46]. Итак, при определенных условиях пребывание в сети становится крайне обременительно ввиду обязательности сетевой взаимопомощи. Это обстоятельство становится главным фактором сетевой миграции [43] .
Вторая форма социальных издержек – ограничения личной свободы . Еще в работах Г. Зиммеля была поставлена проблема соотношения индивидуальной свободы и групповой идентичности. Вынужденное доверие создает возможности привилегированного доступа к дефицитным ресурсам, но неизбежной платой зачастую является ограничение личной свободы индивида и жесткие санкции против любых попыток принять иные поведенческие образцы, ассимилировать с внегрупповой средой. Нетерпимость к альтернативной культуре, к иному знаково-символьному пространству, неприятие социального многообразия – все это, осознанно или нет, служит подтверждением верности «своей» сети.
Это особенно заметно на примере этнического предпринимательства, поддержка в рамках которого оплачена дозированной восприимчивостью к внешней культуре . Поскольку очагами сосредоточения иммигрантов являются, как правило, мегаполисы, то самобытные этнические культуры формируют что-то вроде осадного лагеря внутри чуждого им города [44] . Выражение «город в городе» подчеркивает невидимые демаркационные линии, ограждающие мир мигрантов от натиска культуры мегаполисов. Выпускаемые на языке мигрантов газеты и журналы, радио и телепередачи, смягчая дефицит общения, создают препятствие соприкосновению мигрантов с культурой принимающей стороны. Отпадает необходимость изучать язык, образцы поведения новой культуры, так как «город в городе» предлагает привычные потребительские и коммуникативные практики.
Впрочем, не только этническое предпринимательство демонстрирует ограниченность личной свободы как платы за доверие «своих». Межпартийные баталии, помимо верности идеалам (допустим и такой вариант), демонстрируют неприятие иной точки зрения как платы за ресурсы партийного членства. Агрессивность к «меньшинствам» разного толка подтверждает принадлежность к «большинству» с соответствующим правом пользоваться его преимуществами. Религиозное доктринерство обещает вечную жизнь (самый дефицитный ресурс) как награду за ожесточенное неприятие иных религиозных догм. Клановые нормы опротестовывают разумность других поведенческих образцов. Творческие сообщества подчеркивают оригинальность самовыражения, а научные направления – уникальность аналитических подходов как доказательство преимущества «своих» способов познания или самореализации. Неприятие «иного» становится формой подтверждения причастности к «своим», залогом доверия сетевого мира. Свобода протеста вытесняет свободу смирения как права «быть с миром», поскольку протест – это всегда право «быть со своими».
Третья форма негативных издержек сетевой включенности – неверие в собственные силы . Сообщество поддерживает успех, но пока он не становится чрезмерным, т.е. способным зародить сомнение в бессилии человека, лишенного групповой поддержки. Жесткий внутригрупповой контроль обеспечивает социальную регламентацию масштабов бизнес-деятельности и карьерного темпа. Сети исключают сильные вариации, возводя усредненность состояний в общегрупповой принцип. Не в этом ли причина неприятия «белых ворон», не встроенных в привычные сетевые орбиты? Заметим, неприятие тем отчетливее и озлобленнее, чем успешнее оказывается их самодостаточность. Советские беспартийные академики были столь же возмутительны, как ныне «не дающие» предприниматели и «не берущие» чиновники. «Несанкционированный» успех приравнивается к посягательству на целесообразность сети, ибо успех одиночки девальвирует значимость сетевой поддержки. Самодостаточность как психологическая установка расшатывает групповые нормы. Поэтому группа в целях самосохранения культивирует веру в бессилие одиночки.
Характерен пример китайских кварталов в США ( Chinatowns ) с их налаженной системой поддержки этнического предпринимательства. Это и ротационного кредитование, и дешевая рабочая сила, и мафиозная силовая поддержка, и система подкупа правительства, и т.д. Однако «отцы» кланов требуют полной осведомленности о делах бизнеса, устанавливая пределы его развитию [Nee and Nee, 1973]. В этом смысле частный бизнес является не совсем частным. Нарушение консервативных традиций и приобщение к индивидуалистским нормам американского общества караются довольно серьезно, вплоть до физических расправ.
Четвертая форма платы за обладание сетевыми ресурсами – уравнительное давление при восходящей мобильности . Речь идет о стремлении сетей, пронизывающих депривированные слои населения, заблокировать восходящую мобильность своих членов. В основе лежат опасения, что прервется связь поколений, если отцы и дети будут принадлежать разным этажам стратифицированного общества. Подобная установка, например, прочитывается в отношении чукчей к школьному образованию. Добровольная самоизоляция, консервация неудач становится способом поддержания сетевой целостности. Подчеркнем, что ограничения на восходящую мобильность демонстрируют именно те группы, которые осознают свое положение как ущемленное. Интерпретация социального окружения как «враждебного» в делах и «чуждого» в помыслах служит основой сетевой сплоченности. Не в этом ли причина остракизма дореформенных интеллигентов по отношению к «ходокам во власть», оборотной стороной чего было самолюбование в ситуации «противостояния власти»? Заметим, сейчас этого нет и в помине. Реформы открыли шлюзы для массовой (а не единичной, как прежде) миграции интеллигенции во власть и бизнес, создав возможности для конвертации интеллекта в политический или финансовый капитал. Переопределение рыночных шансов изменило стратификационную диспозицию. Как следствие, восходящая вертикальная мобильность перестала вызывать былые эмоции.