Читать интересную книгу Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

— Козырь у нас, экселенц.

Политесы прочь — огласить цидулу Бассевича перед царицей и сенаторами. Изобличить голштинцев, показать, какова их политика…

Мнётся Остерман. Шевелит губами, приник к столу, царапает ногтём шершавое сукно. Захрипели часы, прерывая свой бег, намерены бить. Торопится время. И словно рубеж некий надо одолеть под звон иноземного механизма, после чего принять решение. Немедленно.

У вице-канцлера тоже сипело и клокотало внутри, прежде чем изрёк с горькой гримасой:

— Это нельзя так… Катастроф.

Поднял руки с ужасом, словно перед чудищем стоглавым.

— Андрей Иваныч, — сказал князь с нервным смешком. — Потолок, что ли, обрушится во дворце? Откроем правду царице.

— Правду… Пра-вду…

Начертил что-то ногтём на шершавом сукне, разгладил и снова начертил.

— Сколько есть человек, столько правда. Правда как порох бывает. Пуф!

Ох, бережёт себя! Его-то порохом не опалит — за версту обойдёт, лукавец. Боязно — вдруг рассердит самодержицу взрывчатое известие.

— Не пойдёшь со мной, Андрей Иваныч, — я пойду к ней. Скажу — хоронится Остерман. Сама позовёт тебя.

Заспорили.

Стонал вице-канцлер, остерегал — прогневается её величество, да не на голштинцев — на нас. Поверить в изменнический их поступок ей трудно. Письмо Бассевича поберечь пока, пригодится. Имеется прожект шведского посла — с ним же переговоры, ему и ответ обдумать.

— Мало, Андрей Иваныч! Ударить, чтобы всю машинацию искромсать. Не прутиком…

— Саблей, фельдмаршал?

— Воля твоя… Пойду один.

Сдался вестфалец с видом мученика. Данилыч вскочил, в порыве благодарности обещал ему ящик венгерского вина. Поехал к царице, известил сенаторов — собраться завтра, в четыре пополудни. Выбрал для консилии кафтан гвардейских цветов, зелёный с красным.

Предстоит сражение.

Задачу оного светлейший определил двойную — шведские условия отвергнуть, голштинцев привесть в конфуз. Зловредное их влияние на царицу если не снять, то умалить хотя бы, изобличив Бассевича. Оказия драгоценная. Покарает Неразлучный, если он — камрат его — не убережёт государство от врага.

Деревья перед Летним дворцом разрослись, ветви гнулись от гнёзд, пернатые любимцы Екатерины кормили птенцов. Птичья музыка вторглась в зелёную гостиную, где расселись вельможи, и кабинет-секретарь Макаров силился перекричать её. Императрица появилась в чёрном, с тонкой ниткой жемчуга, взгляд её блуждал по раритетам на полках — окаменелостям, раковинам, древней посуде. Казалось, слушает птиц. Сперва недоумение обозначилось на её лице, затем неудовольствие. Макаров дочитал шведский прожект договора.

— Эй, что они думают? — спросила она резко, схватила нитку, натянула её. — Мы дураки? Моя Рига… Митау, Курланд… Думают, я слабая женщина, я согласна… Нет, нет, — и крепкое царское словцо слетело с её уст. — Император проклянёт нас…

Затем, под нескончаемый птичий грай, раскрылись козни Бассевича. Данилыч, не спускавший глаз с владычицы, увидел боль, обиду и пожалел её. Она протянула руку.

— Дай сюда!

Взяла бумагу, впилась в неё, зачем-то посмотрела на свет, вернула Макарову.

— Враки это… Англичане это, против герцога…

Остерман собрался что-то сказать, закашлялся, светлейший опередил его.

— Бестужев честно служит твоему величеству.

Вниманием не удостоила, обернулась к вице-канцлеру. Тот отдышался, зашамкал наигранно старчески, болезненно.

— Можно предполагать и так, кхе-кхе… Фальшивка… Как вы изволили заметить, ваше величество.

Утешил, хитрец.

— Конечно… Аглицкая проделка, — решила она и бросила светлейшему безмолвный упрёк. Удалилась высокомерно, едва кивнув.

Восковая фигура

— Белло… беллисимо [96].

Взахлёб тараторит седой черноглазый живчик, давится словами, восхищаясь собой, издельем своим. Персона готова. Исполнено обещание, данное императрице, её фамилии, светлейшему принчипе, всей России.

— Маэста… этернита…

Переводчик не требуется. Величество, вечность… Настолько-то князь понимает итальянский язык. Что незнакомо или проглочено, изъясняют ужимки, жесты. Растрелли нажимает ногой педаль — фигура встаёт с кресла, стоит деревянно-прямо, выбрасывает вперёд руку. Настроиться надо торжественно. Что-то сбивает… Скрип рычага, шарниров? Скороговорка ваятеля?.. С курицей схож, которая снесла яичко и кудахчет, оповещая окрестность. Нет, что-то ещё мешает Данилычу увидеть подобие великого Петра.

Мастер не виноват. Вот иноземец, достойный лишь похвалы! Потрудился честно… Данилыч захаживал в мастерскую, Растрелли при нём скреплял дубовый остов, насаживал слепленную из воска голову, руки, ноги, одевал.

Костюм — предписала её величество — тот, в коем царь был в Москве, в Успенском соборе, на прошлогоднем торжестве коронации. Пусть памятен будет день, когда и она стала императрицей.

Ведь сам подал мысль…

Эх, не догадался искусник поместить фигуру в тень! Солнце затопило мастерскую, ручейками течёт серебро по голубому сукну — гродетуру кафтана, по пунцовым шёлковым носкам. Дерзко течёт… Одежду эту парадную царь только раз и надел, поди. Вроде чужая… А башмаки с маленькими серебряными пряжками — старые, прибыл он в них из Персии и ни за что не хотел сменить — даже ради церемонии. Во всём облачении больше жизни, чем в кукольном лице. Воск, слегка подрумяненный, стеклянные, немигающие, безучастные глаза. Что ж, душу ведь не вдохнёшь.

— Ну, спасибо, мастер!

Вытащил кошелёк. Растрелли будто не заметил, извинился, выпалив «скузи» [97] раз десять подряд, обхватил князя за виски, повернул к свету, потом отпрянул к фигуре. Блеснули ножницы, два-три волоска царских усов отсёк.

Скорректировал, уловив образец. Тронутый сим актом сердечно, Данилыч смущённо потупился.

— Я, выходит, модель…

Одарил скульптора, не считая, выгреб почти всё содержимое кошелька. Обещал милость её величества — она ждёт фигуру с нетерпеньем, намерена показывать почётным гостям. Скоро профессора съедутся из-за границы для открываемой Академии наук.

— Мио гранде оноре [98].

Ещё бы не честь! Князь прошёлся по мастерской, погладил ляжку коня, грудь молодой женской особы — России. Аллегория… Пётр, увенчанный лавровым венком, молотком и зубилом формирует свою отчизну, покоряет её неподатливую, грубую натуру. Заказ государя, его же и замысел… О свершениях его подробнее расскажет колонна, унизанная лепкой, подобная Траяновой в Риме [99]. То, что покамест глина, гипс, предстанет навечно в металле как украшение улиц, площадей, на обозрение всем.

Начато много. Наброски карандашом, брошенные на стол, портретные — Апраксин, Лефорт… Мастер смотрит вопросительно.

— Это не к спеху, — бросил Данилыч.

Его первого вылепил итальянец, бюст водружён в большом зале княжеского дома. И довольно… Фатер не торопил.

— Её величеству угодно…

Прежде всего установить конные памятники императору — в Петербурге и в Москве. Обождут, фатер, твои сановные, здравствующие и мёртвые. Аллегорию тоже отложить — ошалеет простолюдин, не дорос ещё до тонкого понимания.

Подмастерья внесли ящик, Растрелли кинулся, влез в него, присел — вот так поместится восковая фигура, вместе с креслом, так обвяжут её, чтобы не растрясло. Ехать осторожно, шагом — принчипе соизволит приказать. Данилыч ощупал ящик, постучал кулаком. Не оборачивался на фигуру, избегал её стеклянных глаз.

— Радость матушке нашей…

Говорил, испытывая странную досаду, ревность некую к царице. Раздражает парадный кафтан на фигуре, нарочитый, на день один, для коронации. А ведь сам присоветовал, когда выбирали наряд. Побуждали к тому обстоятельства.

В апреле было… Падал мокрый снег, арестованный кутался в соболью шубу, сквернословил, грозил властям, изрыгал проклятья.

«Архимандрит новгородский, первое духовное лицо в государстве, человек высокомерный и весьма богатый, но недалёкого ума, подвергнут опасному следствию и, по слухам, совершил государственную измену».

Ничего, кроме слухов…

Мардефельд, посол Пруссии, погрешил против точности. Первым священником — если не по должности, то по значению — Феодосий был при царе.

Та же фортуна, которая выхватила, подвела к Петру уличного мальчишку-пирожника, порадела и послушнику московского Симонова монастыря. Сын солдата, ничтожного шляхтича, владевшего двумя крестьянскими дворами, рад был укрыться от бедности за стенами обители, в сытости. Пристрастился к чтению.

Царь повсюду выискивал помощников, новых людей для небывалых дел.

— У низших, — говорил он тогда, — я нахожу больше добрых качеств, нежели у высших.

Грамотей, представленный настоятелем, оказался сведущим в строительном ремесле. Тем выше ему цена. Нет более послушника — в Петербурге, у растущих зданий Александро-Невской лавры, управляет работами отец Феодосий, шумливый, вспыльчивый, к лентяям беспощадный. Понукать его, проверять излишне, губернатор Меншиков не нахвалится. Храм воздвигнут, освящён. И вскоре снята поповская ряса — Феодосий быстро, шагая через ступени, восходит по иерархической лестнице. Настоятель, затем архимандрит в лавре и ещё в Новгороде, член Синода…