— Так что ж что́ ночью! Проснется, докажет свою благопристойность — и опять уснет! Да еще как уснет-то! слаще прежнего в тысячу раз!
— Именно, сударь, так! — подтвердил и Очищенный, — меня, когда я под следствием по делу об убийстве Зона* прикосновенным был, не раз этак буживали. Встанешь, бывало, сейчас это водки, закуски на стол поставишь, покажешь свою совесть — и опять заснул! Однажды даже меня в острог после этого повели — я и там крепко-прекрепко заснул!
— Так ты и в остроге был?
— Вы меня только спросите, сударь, где я не бывал!
— Вот, видишь, как оно легко, коли внутренняя-то благопристойность у человека в исправности! А ежели в тебе этого нет — значит, ты сам виноват. Тут, брат, ежели и не придется тебе уснуть — на себя пеняй! Знаете ли, что́ я придумал, друзья? зачем нам квартиры наши на ключи запирать? Давайте-ка без ключей… мило, благородно!
— А на случай воров каќ?
— Гм… на случай воров! Ну, в таком разе мы вот что сделаем: чтобы у всякой квартиры два ключа было, один у жильца, а другой — в квартале!
Однако предложение это возбудило спор. Мы возражали оба, но в моих возражениях играло главную роль просто инстинктивное беспокойство, тогда как возражения Очищенного покоились на данных несомненно реального свойства.
— А ежели, позволю вас спросить, в квартире-то касса находится? — протестовал он.
— Так что ж что́ касса! Мы — божьи, и касса наша — божья!
— Ну, нет, с этим позвольте не согласиться! Мы — это так! Но касса!!
Признаться, и я, вспомнив об оставшихся у меня выкупных свидетельствах, струхнул.
— Мы — это так! — повторял я, — что́ такое мы? Но… касса!!
И, подобно Очищенному, я поднимал вверх указательный перст, с знак неопровержимости довода.
Спор завязался нешуточный; мы до того разгорячились, что подняли гвалт, а за гвалтом и не слыхали, как кто-то позвонил и вошел в переднюю. Каково же было наше восхищение, когда перед нами, словно из-под земли, выросли… Прудентов и Молодкин!
— О чем, друзья, диспут держите? — приветствовал нас Прудентов, подавая мне и Глумову руку. — А! и ты, старая карга, здесь? — продолжал он, благосклонно обращаясь к Очищенному.
— Знакомы? — обрадовался я.
— С ним-то! да он у нас завсегда в понятых ходит! Полтину в зубы — и марш! А ведь мы к вам, друзья, вечерок провести собрались! — добавил он, вновь пожимая нам руки.
— Флегонт Васильич! Афанасий Семеныч! голубчики! Чем потчевать! водки, что ли, подать?
— Водки своим чередом, а вот еще что́: Иван Тимофеич самолично к вам будет. Он теперь к Парамонову уехал, а оттуда — к вам. Насчет церемониалу свадебного условиться. Мы и за Балалайкиным пожарного послали, чтоб через час беспременно здесь был!
— Господи! а мы-то! ведь мы даже не изготовились!
— Ничего! Иван Тимофеич простит. Он — парень простой, простыня-человек. Рюмка водки, кусочек черного хлеба на закуску, а главное, чтоб превратных идей не было — вот и все!
— А мы только что было за устав принялись! Господи! да не нужно ли чего-нибудь? Вина? блюдо какое-нибудь особенное, чтобы по вкусу Ивану Тимофеичу? Говорите! приказывайте! Может быть, он рассказы из русского или из еврейского быта любит, так и за рассказчиком спосылать можно!
— Ничего не надо, не обременяйте себя, друзья! Коли есть что в доме — прикажите подать, мы не откажемся. А что касается до рассказчиков, так не трудитесь и посылать. Сегодня у нашего подчаска жена именинница, так по этому случаю к ним в квартиру все рассказчики на померанцевый настой слетелись.
XI*
Разумеется, несмотря на оговорки Прудентова, мы немедленно сделали все распоряжения, чтобы на славу отпраздновать посещение дорогих гостей. Затем мы сообщили Прудентову те соображения, вследствие которых мы нашли полезным ввести некоторые изменения в «Общие начала» устава о благопристойности, и встретили с его стороны полное одобрение нашей законодательной деятельности.
Этот дружеский обмен мыслей привел нас в самое приятное расположение духа, а дабы скрепить наш союз прочно и навсегда, Прудентов и Молодкин сообщили нам краткие биографические о себе сведения, чем, разумеется, и нас вызвали на взаимность.
— Я — вятчанин, — поведал нам Прудентов, — отец мой был первоначально протодиаконом, но впоследствии за совершенное преступление был лишен сана и приговорен к ссылке в отдаленные места Сибири. Пожелавши, однако, остаться на родине, он изъявил готовность принять должность ката*, в каковой и был губернским правлением утвержден. Я был в то время малолетним, но уже и тогда положил в сердце своем нигде не служить, кроме как по полиции. А потому образовавши свой ум и сердце лишь настолько, насколько это потребно для занятия должности паспортиста, — сродственник у меня в этой должности в Петербурге состоял, так от него я об ней слышал, — отправился, по достижении совершенного возраста, в Петербург. Здесь моя биография уже прекращается, и начинается формулярный о службе список. Пять лет, в ожидании места паспортиста, я прослужил писцом; после того, в течение восьми лет состоял паспортистом, а, наконец, двенадцать лет тому назад определен в квартал письмоводителем. Пятнадцать лет тому назад произведен в первый чин коллежского регистратора, а затем, будучи постепенно повышаем, ныне состою в чине титулярного советника.
— И ничего — живешь?
— Как видите, друзья! Живу и не ропщу, хотя, с другой стороны, не могу не сказать, что нынче против прежнего — куда сделалось труднее.
— Что́ так?
— Да почесть что одним засвидетельствованием рук и пробавляемся. Прежде, бывало, выйдешь на улицу — куда ни обернешься, везде источники видишь, а нынче у нас в ведении только сколка льду на улицах да бунты остались, прочее же все по разным ведомствам разбрелось. А я, между прочим, твердо в своем сердце положил: какова пора ни мера, а во всяком случае десять, тысяч накопить и на родину вернуться. Теперь судите сами: скоро ли по копейкам экую уйму денег сколотишь?
— А ты приналяг!
— То-то что…
Прудентов на минуту задумался, но потом вдруг зашевелил носом и стал к чему-то принюхиваться. А так как именно в этой самой комнате хранились последние мои выкупные свидетельства, то я не на шутку испугался и поспешил переменить разговор.
— Ну, а ты, Афанасий Семеныч? — обратился я к Молодкину.
— А я-с — во время пожара на дворе в корзинке найден был. И так как пожар произошел 2-го мая, в день Афанасия Великого, то покойный частный пристав, Семен Иваныч, и назвал меня, в честь святого — Афанасием, а в свою честь — Семенычем. Обо мне даже дело в консистории было: следует ли, значит, меня крестить? однако решили: не следует. Так что я доподлинно и не знаю, крещеный ли я.
— Ах, беда какая!
— И вообще, у меня жизнь необыкновенная. Именины, например, я праздную, а день рождения — нет.
— Так что, по правде-то, даже сказать не можешь, родился ты ли настоящим образом или. так как-нибудь? — пошутил Глумов.
— Действительно-с. Знаю только, что при пожарной команде в третьей Адмиралтейской части воспитание получил. Покойный Семен Иваныч велел это меня на пожарную трубу положить и сказал при этом: бог даст, брантмейстер выйдет! И вышел-с.
— А деньги копишь?
— Нет, мне не́зачем. Я на пожаре свет увидел, на пожаре же и жизнь кончу. Для кого мне копить!
— Чудак! да ты бы женился!
— И жениться не вижу надобности, да и вообще склонности ни к чему, кроме пожаров, не имею.
— Врешь, брат! Вы, друзья, его про барышню расспросите! — отозвался Прудентов.
— Было раз — это точно. Спас я однажды барышню, из огня вытащил, только, должно быть, не остерегся при этом. Прихожу это на другой день к ним в дом, приказываю доложить, что, мол, тот самый человек явился, — и что же-с! оне мне с прислугой десять рублей выслали. Тем мой роман и кончился.
Мы с участием выслушали этот рассказ и искренно пожалели о горькой судьбе Молодкина, который из-за пожаров поставлен в невозможность пользоваться семейными радостями, а следовательно, не может плодиться и множиться*.
— Ну, а вы, — обратился к нам Прудентов, — скажите же и о себе что-нибудь, друзья!
— Что — мы! Заблудшие — вот мы что́! — отвечал за нас обоих Глумов. — Дворяне… и при сем без выкупных свидетельств! Вот какова наша биография.
— Уж будто и совсем без выкупных свидетельств?
Прудентов, очевидно, шутил, но я вспомнил, как он, несколько минут тому назад, шевелил носом, и опять струхнул. К счастью, нас избавил от ответа Балалайкин, который в эту минуту как раз подошел к нам на выручку.
Он явился во фраке, в белом галстухе и — по какому-то инстинктивному заблуждению — в белых нитяных перчатках. Словом сказать, хоть сейчас бери в руки блюдо и ступай служить у Палкина. При этом от него так разило духами, что Глумов невольно воскликнул: