Можно было не репетировать, чтобы сэкономить на дровах и освещении, но не играть нельзя. Однако когда оказалось, что заболевших больше, чем здоровых, и зал тоже заполнен наполовину, Рудин решил взять перерыв, пока не решится вопрос с отоплением. Хоть на неделю.
Эта неделя изменила всю мою жизнь, даже если осталась для всех тайной за семью печатями.
Карета у церкви не стояла, гостей тоже не было… А свадьба была?
Ниночка, помнишь песню «Безумная»? Там есть строки «У церкви стояла карета: там пышная свадьба была…».
В детстве я мечтала о свадебной карете, обязательно белой, с белыми лошадьми и важным кучером. Только чтоб не крыса и не тыква, а настоящая.
Думаю, угоди я своему отцу, Гирша Хаимович приказал не только карету и лошадей, но и кучера выкрасить в белый цвет. Но поскольку я хорошей девочкой не была, обошлась без таких изысков, а учитывая продрогший Симферополь конца октября двадцатого года, так и безо всяких вообще.
Получив неожиданный отпуск на целую неделю, Павла Леонтьевна уехала из Симферополя к В. Была надежда разжиться там какими-нибудь продуктами, нельзя же рассчитывать на Андрея и Машу.
Тату и Ирочку взяла с собой, меня – нет. У Татьяны Николаевны, с которой они отправились, в нанятом экипаже не было лишнего места. От Таты польза есть, от меня никакой, а оставить на меня Иру и вовсе опасно.
Это недалеко, потому обещано вернуться через несколько дней. С меня взято слово, что проживу время их отсутствия тихо, ни во что не вмешиваясь. Но я не противилась, предпочтя вообще перебраться к Маше, чтобы не тратить дрова на обогрев нашей кельи. Павла Леонтьевна согласилась, что так безопасней и экономней.
Маша не выразила восторга от моего намерения пожить у нее, но в приюте не отказала.
В последнее время она не слишком меня жаловала, я понимала почему, но мы ни о чем таком не говорили. Наверное, дело в том, что Андрея не было в Симферополе уже почти две недели. Матвей приезжал из Севастополя и тут же отправлялся обратно, а Андрей не появлялся совсем.
Матвей не говорил ничего хорошего, был задумчив, даже мрачен. Зачем-то отпустил усы и даже бородку. Усы ладно, а вот бородка ему совсем не шла. Маша ругалась, но он не обращал внимания. И зачем это сделал, не объяснял. Я чувствовала, что не все так просто, но было не до Матвея, все мысли о Павле Леонтьевне, Ире и Тате, а еще больше об Андрее. Он на фронте, кто знает, что и как там? Однажды спросила Машу, та хмуро ответила, что не знает.
Конечно, она знала, не могла не интересоваться, но считала, что я лезу не в свое дело.
Маша пропадала в госпитале, ни в холодной келье, ни в нетопленом театре сидеть невозможно, потому я оставалась с Глафирой. Пока Маши не было, мы мыли и чистили все подряд, из меня хозяйка плохая, но я старалась, отрабатывая теплый ночлег.
Закончилось все тем, что Маша простыла, она слегла с температурой. Мы с Глафирой поили ее чаем с липовым медом, кормили малиновым вареньем и кутали в тысячу одеял, хотя печи натоплены жарко. Глаша вздыхала:
– Эх, вас бы в баньку да с веничком, барыня. А раз нет, так пропотейте.
В Симферополе заканчивался стылый октябрь. Сколько раз замечала, что природа чутко реагирует на поведение и чувства людей. В годы, когда идут войны и разруха, зимы куда жестче обычных, ветры дуют пронизывающие, а солнце совсем забывает, что должно хотя бы изредка не только светить, но и греть.
Крым – это море, горы и степь. А Симферополь даже без моря и почти без гор. Стоит подняться северному ветру, и он выдувает не только тепло из домов, но и людей из одежды.
Ветер снова дул со стороны херсонских степей, всем, кто на улице, хотелось одного – в тепло. Но я решила воспользоваться отсутствием Павлы Леонтьевны и сходить на кладбище на могилу недавно убитого Исаака Моисеевича Г. Я узнала о его гибели уже после похорон. Знакома с их семьей не очень близко, но еще из Таганрога, он бывал в нашем доме у отца. Циля сказала, что ее отца убили посреди улицы, за что – неизвестно.
Павла Леонтьевна ни за что не отпустила бы меня на еврейское кладбище, это опасно, Маша тоже сокрушенно покачала головой:
– Фанни, может, не стоит?
Я пообещала быть незаметной, сделать вид, что иду на православное кладбище, а в случае чего сказать, что заблудилась, и даже сыграть юродивую.
Еврейское кладбище тогда прилегало к православному, что в самом конце Пушкинской. Так получилось, что православных стали хоронить с одной стороны небольшой церкви Всех Святых, а иноверцев с другой – южной. Но если подойти к самой церкви, то оттуда можно незаметно проскользнуть к еврейским могилам. На это я и рассчитывала.
Как бы ни гневался барон Врангель, какие приказы не издавал, но евреи чувствовать себя спокойно, когда таковым не был весь город, не могли. Конечно, прежних погромов, во время которых приходилось попросту прятаться, больше не было (надолго ли?), но нелюбовь к евреям всегда витала в воздухе, стоит одному кинуть клич против жидов – остальные поддержат.
Надеяться я могла только на то, что одетая в нелепое пальто, в стоптанных туфлях и большом старом платке женская фигура не привлечет ничьего внимания. Бандиты тоже предпочитают тех, у кого что-то можно взять. Просто так приставать к тетке, каковой я выглядела, никто не станет, на улице слишком стыло, ветрено и пасмурно даже для желающих поживиться чужим добром, все сидят по домам.
Маша, выслушав такие мои доводы, только вздохнула:
– Дай-то бог тебе никого не встретить.
Несмотря на ледяной, пронизывающий до костей ветер, я действительно ходила в стоптанных туфлях, подметки которых держались на месте только из жалости ко мне, шляпку заменял грубый платок, а рукава большого с чужого плеча пальто хоть и позволяли засунуть в них руки, как в муфту, но из-за своей ширины не спасали от холода.
И снова память услужливо словно разворачивает страницу за страницей, только успевай читать и записывать. Не помню, чтобы я это записывала тогда, нет, было что-то дико зашифрованное – одни первые буквы слов. И все равно хранить страшно.
А сейчас вот помню и без шифрованных записей.
Машина квартира от Пушкинской недалеко, но пока до угла добежала, околела не на шутку. А сколько еще до кладбища!.. Мелькнула малодушная мысль вернуться, мол, одеться потеплей не мешает, не то можно простыть и голос сорвать, а мне спектакли пропускать никак нельзя…
Эту мысль я немедленно отогнала сразу по нескольким причинам: во-первых, ничего теплей у меня все равно не имелось. Еще одни носки, даже если я сниму их с ног у больной Маши, приведут к тому, что туфли развалятся окончательно. Во-вторых, спектакли уже три дня как отменены ввиду того, что топить в театре нечем и половина артистов простужены. Но главное – я не могла предать Исаака Моисеевича, который за свою жизнь не сделал никому ничего дурного. Циля не знала, за что и как его убили, скорее всего, не хотел отдать раздобытый им литр масла. Эту бутылку он защищал до последнего вдоха, осколки валялись вокруг, а в руке было зажато горлышко разбитой емкости. Конечно, на его месте мог оказаться любой другой, но легче от этого понимания не становилось.