Через какое-то время Эмма произнесла не то "Хью", не то "Н-ну", а может быть, просто вздохнула. Хью сел. Она очень постарела. В те мгновения, когда она являлась ему за эти годы, он не успел заметить, как она меняется.
Эмма подалась назад и чуть-чуть распрямилась. Потом сказала тихо, словно опасаясь, что от звука ее голоса его как ветром выдует обратно за дверь:
- Насытили свое любопытство?
- Не любопытство, Эмма, - сказал Хью. С облегчением он почувствовал в себе горячий прилив чувства, желание упасть на колени, возможность задрожать.
Эмма молча его изучала. Она не улыбалась, не выглядела ни торжественной, ни смущенной, скорее угрюмой и рассеянной. Потом она что-то сказала.
- Прошу вас, погромче, - попросил Хью. - Я стал очень плохо слышать.
- Я тоже. Я сказала, что вы совсем не изменились, но это, конечно, не так. Просто я уже привыкла к вашему лицу.
- Надеюсь, мой приход вас не расстроил.
- Не знаю, почему он должен был меня расстроить, - произнесла Эмма медленно и раздраженно. - Я могла бы не принять вас. Но мне, должно быть, тоже было любопытно. - И добавила: - Много времени прошло. Слишком много.
- Слишком много для чего?
Она только повторила:
- Слишком много. Слишком много. - И вдруг: - Чаю хотите?
- Хочу, если это вас не затруднит.
- Затруднит. И вообще, я предпочла бы чего-нибудь покрепче. Джин и все прочее вон в том шкафчике. Достаньте, пожалуйста.
Хью поднялся. Странно было ходить по этой комнате - все равно что ходить на картине или в зеркале, - и чувство неотвратимости наливало тело свинцом. Он бегло оглядел обстановку гостиной. С тех пор как он здесь был в последний раз, сменилось, вероятно, не одно поколение занавесок, по каким-то признакам он отметил, что вкус у Эммы стал значительно лучше, но многие вещи он узнал и очень явственно ощущал, что забрел в прошлое. Он поставил бутылки и стаканы на столик перед Эммой, возле ее очков, огромной пепельницы и синей пачки сигарет "Голуаз", и, приближаясь к ней, каким-то шестым чувством уловил, как состарилось все ее тело. Словно ее тело и его обнюхивали друг друга, как две старые собаки, а сами они смотрели на это со стороны. Рука Эммы лежала на ручке кресла, как осторожная ящерица. Сухая сморщенная кожа, коричневая от никотина, туго обтянула суставы. Ему показалось, что она затаила дыхание.
- Странно, - сказала Эмма, когда он отошел от нее. - Я всегда думала, что упаду в обморок, если мне еще доведется увидеть вас вблизи, но вот не упала. Самочувствие самое обычное. Только разговаривать мы не можем. Это встреча в царстве теней.
Хью испытал к ней смиренную благодарность - она хотя бы ожидала, что эта встреча ее взволнует. Он сказал мягко:
- Скоро мы сможем разговаривать. Вы только не умолкайте.
Черты ее с годами заострились. В лице появилось что-то голодное, свирепое, покрасневшие глаза не утратили блеска, но потемнели. Волосы как будто высохли, превратились в кудрявый темно-серый парик. Но он уже начал забывать, какой она была раньше, бледные призраки былого уносились, как листья, гонимые ветром.
- Я еще не уверена, что разрешу вам пробыть здесь так долго, - сказала Эмма. - Я не уверена, что мне хочется с вами разговаривать. Мое любопытство и так уже почти удовлетворено. Обсуждать прошлое я не хочу. Интересно, зачем вы пришли?
Хью не сразу нашел нужное слово.
- Потребность, - сказал он.
- Что? Говорите громче.
- Потребность.
- Вздор, - сказала Эмма и, отпив из стакана, поморщилась.
- Зачем вы пришли на похороны Фанни? - спросил Хью.
- Желание напоследок сделать гадость.
- Вздор.
Эмма коротко улыбнулась.
- Разве вы не видите, что я старая высохшая вещь вроде чучела крокодила? Подает голос, а внутри пусто. Искать сегодня во мне душу безнадежное дело.
Ее меланхолия скорее даже порадовала Хью. Он понял, как боялся, что найдет ее всем довольной, что она замкнулась в каком-то своем совершенном мирке, что ей ничего не надо. Он сказал:
- Полно, полно, не впадайте в уныние! Жизнь еще не кончена.
- Вы всегда были глуповаты, Хью, - сказала Эмма. - Видно, так и не поумнели. И чувства юмора у вас по-прежнему нет. Это одна из ваших обаятельнейших черт. Этакая имитация невинности. А теперь скажите мне, зачем вы пришли.
- Я же вам сказал. Я все время о вас думал, и мне было необходимо повидать вас.
- Ну вот, вы меня повидали.
- Я надеюсь, вы согласитесь, чтобы это было началом... началом дружбы. - Про себя он уже не раз говорил эти слова, но теперь они прозвучали беспредметно и не к месту.
- Дружбы, - повторила Эмма. Она точно взяла это слово двумя пальцами, подержала, а потом сказала угрюмо: - Вы не понимаете, с кем говорите. - И, помолчав, добавила: - Вы, наверно, столкнулись в подъезде с Рэндлом и Линдзи?
- Да. - Хью успел начисто забыть о сыне, и напоминание было ему неприятно. - Да. А эта женщина - ваша секретарша Линдзи Риммер?
- Да. Вон она. И вот. - Эмма указала на два снимка на своем письменном столе. - Удивительно хороша, верно?
Хью узнал толстые косы, широко расставленные глаза и веселый взгляд, в котором теперь прочел благодушную наглость.
- М-м. Вы часто видаете Рэндла?
- Он, можно сказать, здесь живет. Разумеется, из-за моей обожаемой Линдзи. Но ведь вы это знали?
- Нет, - сказал Хью. Он был удивлен, раздосадован, ему даже стало холодно, словно температура в комнате снизилась. - Почему я должен был это знать?
- Мало ли почему. Впрочем, вам так и полагается узнать об этом последним. Да, они друг в друге души не чают. - Она сказала это с леденящей резкостью и словно старалась прочесть в лице Хью, сделала ли она ему больно.
- Я подозревал, что у него есть в Лондоне любовница, но кто именно - не знал.
- О, но отношения у них самые невинные! - В тоне Эммы было змеиное злорадство, блестящие глаза высматривали, какое впечатление произвели ее слова на Хью.
Теперь его досада сосредоточилась на Эмме, и, сердито поглядывая на ее хмурое, язвительное лицо, он не без удовольствия почувствовал, что сделался для нее ощутимее, словно предстал перед ней весь, целиком.
- Мне больно это слышать, - сказал он. - Так еще хуже.
- Почему это? - Она сидела довольная, свернувшись в своем кресле, как гадюка в ямке.
- Сам не знаю. Но вы же понимаете, что из этого следует. Жена Рэндла измучилась.
- А оказывается, ничего нет? Но это неверно. Что-то есть, и оно прекрасно.
- Эта Линдзи им увлечена?
- Она нас обоих любит.
- Но что Энн существует, вам известно?
- Я не позволяю Рэндлу обсуждать с нами свою жену. Это было бы нечестно. - Праведность ее тона явно содержала вызов.
Хью смотрел на нее растерянный и плененный. Перед ним приоткрылся совершенно незнакомый нравственный мир - мир, в котором как будто была своя серьезность и даже свои правила, однако совершенно экзотический и чуждый. Но самое переживание - неожиданность, замешательство, чувство опасности - это было знакомо, и ему подумалось, что притягательная сила Эммы и раньше в большой мере заключалась в ее нравственной непохожести. Всякую, даже самую простую ситуацию она толковала на свой лад. От этого она казалась опасной, но также и самобытной и свободной. И сердце у него сладко замирало от ощущения, что этот особенный взгляд на вещи связан в ней с чем-то темным, может быть извращенным. За долгие годы он это позабыл. Он стер с ее образа темные краски. И когда он теперь начал снова наносить их, торопливо и неточно, что-то в нем шевельнулось. То была, без сомнения, прежняя любовь, настоящая.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});