Аналогичное производство на год раньше было запущено в Братске. Голубев отправился к сибирским коллегам за опытом, целый месяц приглядывался к их работе.
Возвратись в Коряжму, Геннадий Иванович заявил генеральному директору, что авторитет нового оборудования должен быть утвержден сразу. Это могут сделать только очень опытные специалисты, которых необходимо перевести из действующих цехов. Первым из списка кандидатов Голубев назвал старшего варщика Веричева, с которым долго работал на картонно-бумажпой фабрике. Перевод ведущих специалистов почти всегда вызывает возражения и осложнения. С Геннадием Ивановичем перестали здороваться некоторые начальники. Однако Голубев сумел убедить генерального директора и партком, что такое перемещение будет оправдано в ближайшем будущем. Ему поверили.
9 декабря 1975 года сварили первую товарную целлюлозу. Этот день считается днем рождения коллектива. И все же рождение — только начало жизни. Новорожденного надо еще вырастить и воспитать.
Для производства беленой сульфатной целлюлозы, которое в то время возглавлял Василий Васильевич Попов, сложность была возведена в степень, поскольку люди, собранные из разных коллективов, не только приспосабливались друг к другу, по одновременно и осваивали незнакомое оборудование и неведомую доселе технологию — выработку сульфатной целлюлозы с добавлением пятидесяти процентов лиственной древесины.
С муками, с огромным напряжением моральных и физических сил поток начал работать нормально. Через полгода Голубева назначили заместителем Попова. Александр Александрович Дыбцын сделал это со свойственной ему решительностью на одной из планерок. Очередной приказ о назначении Голубева начальником производства генеральный директор подписал в 1977 году. Это случилось в то время, когда главный технолог комбината Тамара Ивановна Михалева собиралась стать матерью и покидала свой трудный пост.
Всего два года понадобилось коллективу, чтобы освоить сложнейшую технику и технологию варки сульфатной целлюлозы из древесины только лиственных пород, получить государственный Знак качества и завоевать авторитет на мировом рынке…
Я вошел в сушильный цех, где на холостом ходу крутились огненные барабаны, а лента спрессованной целлюлозы шумно падала вниз, смешивалась с потоком воды, превращалась в бесформенную массу, уходила в технологическое кольцо. Вся смена при участии механиков, технологов и слесарей пыталась найти причину неисправности. Это была уже четвертая смена с начала необъяснимого срыва. Люди отрабатывали свои часы, безрезультатно тратили дорогое время, уступали свои посты другим и огорченные уходили домой. Голубев — оставался.
Теперь Геннадий Иванович стоял у пресспата и наблюдал, как рабочие пытались заправить в сушильные барабаны шестиметровую ленту целлюлозы, похожую на спрессованную вату. Я увидел осунувшееся лицо начальника производства, воспаленные глаза за стеклами очков, вспомнил о том, что за истекшие сутки уже пять или десять раз делались попытки заправить в барабаны целлюлозное полотно, которое начинало двигаться и рождало надежду, но через несколько минут вновь обрывалось. Я представил себе все это, и мне на какое-то мгновение показалось, что Голубев в отчаянии и думает сейчас, что никакой он не специалист, что все знания, двадцатилетний труд, опыт, уважение людей ровным счетом ничего не значили; все это у него было, а теперь рвалось и падало вниз, как рвалась и падала спрессованная целлюлоза.
Геннадий Иванович устало улыбнулся, поздоровался.
— Вы бы разделись у меня в кабинете…
— Пожалуй, — согласился я. Жарковато…
— Жарче некуда, — двусмысленно обронил Голубев, — А тут еще одолевает фотокорреспондент из «Огонька». Хочет, чтобы я ему позировал.
— И это надо.
Геннадий Иванович беззвучно рассмеялся:
— Слишком не фотогеничная у меня поза… Еще сутки такой позы и толкачи будут встречать у проходной с палками…
Голубев позволял себе шутить. И вообще я удивлялся, что в этой сложной обстановке, когда люди понимали, что каждый час простоя уносит тридцать пять тонн целлюлозы, а наверстать потери будет не так-то легко, никто не раздражался. Ни окриков, ни перебранки, ни взаимных упреков и оскорблений — этих почти обязательных спутников подобных ситуаций на самых разнородных производствах.
Причину такого доброжелательного отношения людей в трудные часы мне посчастливилось выяснить очень скоро из первоисточника, хотя я хорошо помнил слова Семена о том, что Геннадий Иванович никогда не повышает голос и требует того же от подчиненных.
— Если вы надолго, то пойдемте в кабинет. Разденетесь, и покурим в тишине, — предложил он.
Когда мы вошли в кабинет, на письменном столе Голубева отчаянно дребезжал телефон. Геннадий Иванович поднял трубку.
— Да-да… Здравствуй, мама… Ничего… Нет, не приду… Перекушу в буфете, в одиннадцать откроется… Не знаю… Возможно, к вечеру… Не волнуйся, пожалуйста, все хорошо… Пока…
Голубев опустил трубку на рычаг, закурил.
— Дома беспокоятся?
— Такая у них судьба, у матерей, — вздохнул Голубев. — Когда нам год — беспокоятся, и когда сорок — то же самое…
В кабинет шумно вошел крепыш средних лет, вразвалку направился к столу, на ходу спросил:
— Вызывали, Геннадий Иванович? — Он без приглашения сел, закинул ногу на ногу.
— Вызывал. — Голубев потыкал сигаретой в переполненную пепельницу. — И все по тому же вопросу, Василий Петрович…
— Так и знал, — проговорил мужчина, иронически скривив тонкие губы. — Понять не могу: производство здесь или пансион благородных девиц?.. Что я ей такого сказал?! Ну, вырвалось невзначай… У кого не бывает?..
— У меня! — отрезал Голубев. — Что вы знаете об этой девушке?
— Хе!.. Де-ву-ш-ка… — Мужчина заерзал на стуле.
— Я спрашиваю: что вы о ней знаете? — спокойно повторил Голубев.
— А зачем мне о ней знать?! Ее половина поселка знает…
— Насчет половины поселка не уверен… А вот вам, как мастеру и воспитателю, надо бы знать, что девушка сирота, из детдома, для нее семья — цех, производство…
— Значит, сиротам делать замечания запрещается? Понятно! — съехидничал мастер. — Теперь буду знать…
На скулах Голубева заходили желваки, но он сдержал себя и продолжал все тем же ровным голосом:
— Между замечанием и сквернословием — огромная дистанция… Вы работаете у нас полгода…
— Семь месяцев, — уточнил мужчина.
— Тем более должны были разобраться в наших порядках. Я говорю вам об этом, по-моему, четвертый раз. Вы уже успели оскорбить слесаря, заслуженного человека, фронтовика, затем нахамили технологу, потом выставили за дверь лаборантку, теперь…
— Производство есть производство, — громко возразил мужчина. — Я за жизнь, слава богу, объездил всю страну, навидался обстановочек, а такой, Геннадий Иванович, стиль встречаю впервые…
— А мы, Василий Петрович, живем по закону, когда не обстановка определяет стиль, а стиль обстановку. Если вы не поймете этого, не перестроитесь, нам придется расстаться. — Голубев поднялся.
Мужчина продолжал сидеть с застывшей на лице пренебрежительной гримасой. Затем направился к выходу, но у двери задержался и сказал:
— Между прочим, Геннадий Иванович, за сто метров отсюда меня с руками оторвут при моем опыте…
— Опыт оскорблять людей, — заметил Голубев. — Пусть вас отрывают с руками. Я не против. Но только не думайте, что за сто и за пятьсот метров отсюда другие порядки… Надо искать не новое место, а нового себя…
Мужчина захлопнул дверь. Мы несколько минут молчали. Мне стало понятно, почему люди, с которыми приходилось встречаться, с таким уважением говорили о Голубеве и почему в напряженнейшей производственной обстановке в двадцати шагах от этого кабинета существовал удивительный климат, насквозь пронизанный людской добротой.
— Жаль, — сказал наконец Геннадий Иванович, — отличный мастер, но дремучий хам. Приехал с Урала. Работал чуть ли не на всех комбинатах страны. Видимо, из-за характера не уживается. Боюсь, что нам тоже придется с ним распрощаться…
Да, правила у вас строгие.
Иначе мы не смогли бы нормально трудиться, — начал он. — Понимаете, у нас очень рентабельное производство и колоссальная психическая нагрузка на каждого рабочего. Перерабатываем полтора миллиона кубометров древесины из пяти, которые потребляет комбинат. А по списочному составу у нас всего 360 человек, из них 35 итээровцев. К примеру, отбельную установку обслуживают всего пять человек и дают эти пятеро 750 тони целлюлозы, по 150 тонн на брата. Рядом же, на картонно-бумажном производстве, пять человек дают только 160 тонн. То есть у нас выработка в пять раз выше. Поэтому так дорога каждая минута…
— В чем же секрет?