Читать интересную книгу Дни поздней осени - Константин Сергиенко

Ломала себе голову, осматривалась. Как же так? Что происходит? Или я с ума сошла, или дом этот спятил, если сам по себе может открыться, закрыться, на небо взлететь...

22.30. Поздний вечер. До сих пор в голове ералаш, на сердце муторно. Ничего не понимаю. Какое-то объяснение существует, быть может, весьма простое. Например, тот же Палыч пользуется дачей, уходит, приходит, вешает замок, снимает. По стечению обстоятельств я с ним не столкнулась. Поездка нехорошо взбудоражила меня. В то время как нужно стараться забыть, я травлю себя, сыплю на раны соль. В конце концов он в той же конторе мог узнать телефон и позвонить мне домой. Профессор Домбровский не иголка. А где Домбровский, там и его внучка. Нет, он просто не хочет видеть меня. Да и понятно. Если обручаться раздумал, зачем я ему нужна. А та в больнице. Он человек мягкий, добрый. Полон сострадания. А кроме того, далеко к ней не безразличен. Он снова любит ее, теперь я ему не нужна. Да, ты не нужна ему, Маша. Ты совершенно ему не нужна. Зря мучаешь себя и домашних.

Со школой обошлось. Никто не звонил, а завтра скажу, что болела. Спокойной ночи, дневник. Хоть ты отдохни. Всего тебя истерзала, слезами облила. Подожди, я еще не чернилами, кровью своей буду писать.

14 сентября. Пятница

Молчание, молчание. Silentium*. Мысль изреченная есть ложь. Зачем говорить? Мысль изреченная есть ложь. Сегодня на физике молчала. Вызвали к доске, но я молча глядела в окно.

— Не знаешь? — спросила Марина Афанасьевна.

Молчала.

— Уж если Молчанова не знает, кого спрашивать?

Не надо спрашивать. Только не надо спрашивать. Мысль изреченная есть ложь. Я не знаю. Я ничего не знаю. Я знаю закон Кулона, но это бессмысленный закон. Есть и другие законы, но все они ложны. И только закон Молчановой единственно верен. Молчание, молчание. Silentium! Вот мой закон.

— Садись, — сказала она.

Молчание, молчание. Silentium. Эй, Панков, ты что-то хотел спросить? Не надо спрашивать. Молчание. И вы за окном молчите, отбойные молотки, терзающие школьный асфальт. И вы замолчите, птицы. Молчи, Лена Корф, Сережа Атаров, молчи. Давайте молчать, ребята. Говорить могут только немые. Вот господин Блютнер, попросим его сказать. Поведайте нам свою жизнь, немой музыкант.

РАССКАЗ Г-НА БЛЮТНЕРА, МУЗЫКАНТА

Я родился в городе Вене в 1863 году. Родители дали мне сносное воспитание, кое-какие средства, и жил я в свое удовольствие. Однажды я засиделся у друзей допоздна и оказался ночью на улице. Поднялась пурга, сбила фонарь. Стало совершенно темно и холодно. Жил я в другом конце города, идти по глубокому снегу было бы трудно. Я призадумался. Внезапно к тротуару подкатил роскошный автомобиль, и господин за рулем предложил отвезти меня прямо домой. Это был молодой граф Д., известный всему городу меломан, меценат и т. д. и т. п. Граф Д. поведал, что сразу меня узнал, и спросил, не могу ли я обучить его игре на инструменте клавианиссим, ибо только на этом инструменте он считает подобающим играть в присутствии некой Марии. Я отвечал, что инструмента клавианиссима не существует в природе, но граф возражал и убедительно просил меня заняться его созданием, показывал какие-то чертежи.

С тех пор я не знал покоя. Идея графа взбудоражила меня. Дни и ночи я трудился над созданием клавианиссима. Что же касается графа, то с ним случилась беда. Мария куда-то исчезла, и граф носился по Вене с одним вопросом: «Не встречали Марию?»

Время шло. Я несколько раз менял местожительство, занимался своим клавианиссимом, и ничего другого мне не было нужно. Довелось мне опять встретить графа. Был уже нынешний век. Я засиделся у друзей и поздно ночью оказался на улице. Поднялась пурга, сбила лампу дневного света. Стало совершенно темно и холодно. Машины скользили мимо, не обращая на меня никакого внимания. Я призадумался. Внезапно к тротуару подкатила карета, запряженная парой гнедых. Дверь открылась, и меня поманили внутрь. Я полез, не раздумывая, в карету и увидел постаревшего графа Д. Он предложил подвезти меня прямо к дому и спросил: «Не встречали Марию?» Я покачал головой. «А что же клавианиссим?» Я рассказал, что работа идет к концу. «Я жду, — сказал граф. — Так вы не встречали Марию?» Я вновь покачал головой. На этом мы и расстались.

Шло время. Я постарел, и мир постарел порядочно. Уже не было ни городов, ни дорог, а все какие-то обломки, обрывки. Я изготовил семнадцать тысяч струн для инструмента клавианиссима, не хватало лишь нескольких сотен. А надо сказать, работа была весьма тонкой. Каждую струну приходилось плести из лунного света, пенья топрабанских дроздов, запаха травы остротела и еще двадцати семи компонентов, среди которых встречались и весьма прозаические, например молибден и ванадий.

Однажды я засиделся у друзей на каком-то обломке и ночью оказался в пустоте. Поднялась пурга, сбила звезду. Стало совершенно темно и холодно. Я призадумался. Вдали показался старик. Он шагал прямо по воздуху, помахивая посохом. «Не встречали Марию?» — спросил он меня. И тут я ответил: «Встречал». Ведь только что я видел Марию у своих друзей. Я указал старику на обломок планеты и стоящий посередине домик, но он не придал моим словам никакого значения и снова спросил: «Не встречали Марию?» Я отвечал, что недавно беседовал с ней, и опять указал на домик, но он ушел по воздуху, бормоча себе под нос: «Не встречали Марию?»

Время уже не шло. Время остановилось. Я доживал свой век на заброшенной даче, а вокруг ничего уже не было. Ни городов, ни дорог, ни обломков, даже воздуха не было. Звезды истлели до пепла. Я как раз прилаживал последнюю струну к стеклянной деке клавианиссима. Внезапно открылась дверь моей дачи и вошел странно помолодевший граф Д. Тут же открылась противоположная дверь и вбежала Мария. Они с криком бросились друг к другу. Они так кричали и плакали, что у меня заболело сердце. «Где ты была? Где ты была?» — кричал он. «Любимый, любимый!» — кричала она. Я сел за клавианиссим и начал играть. И тут я увидел, что звезды стали падать серебряным порошком. Порошок сыпался в окна, облекая тела возлюбленных, и они застыли, превратившись в серебряные изваяния. А я играл. И на меня сыпался звездный пепел. Мне стало так хорошо, свежо и прохладно. Необыкновенные звуки пробудили во мне воспоминание. Я вспомнил детство и девочку в белом платье, которую очень любил. У нее было белое платье, белые гольфы и теннисная ракетка в руках. Я вспомнил, что очень ее любил. Господи, ведь я тоже любил когда-то. И почему я не сделал признания, почему не сказал слова любви? Ведь я тоже мог ходить за ней по свету, называть Единственной, целовать следы ее маленьких туфель, дарить цветы и ракетки. И я играл, играл, а звездный пепел сыпался на меня, и я сам становился серебряным изваянием. Все, что я мог еще вспомнить, — это белое платье, белое платье...

15 сентября. Суббота

Никакой любви, разумеется, нет. То есть, конечно, она имеется, только в высших сферах. В литературе, искусствах. Точно так же, как бессмертие, совершенство. В жизни они отсутствуют. Человек придумал недостижимое, чтобы к нему стремиться. Но достигнуть недостижимого невозможно. Точно так же, как невозможно по-настоящему любить.

Почитать мой дневник — так можно поверить, что я в самом деле люблю. Но это блажь, литература. Накопился избыток чувств, и вот уже хочется думать, что это любовь. Нет никакой любви! Если и была когда-то, к нынешним временам вся вышла. Нет, ее нет!

16 сентября. Воскресенье

Сегодня консерватория. Еще одно испытание для меня. С тех самых пор я тут не была, и все напоминало о нем. Даже музыка. «Римские виртуозы» играли Вивальди. А мне чудилось: вот поверну голову и увижу его. Под музыку вспоминала. В иных местах такая тоска пронзала, что хваталась за ручки кресла, зубы стискивала. «Тебе нехорошо?» — спросила мама. Нет, хорошо. Мне прекрасно, мама. Слышишь, как они играют? Разве может быть нехорошо, когда так играют? Неужели я никогда не увижу его лицо? Вокруг столько лиц, серьезных, прекрасных. Но где же его лицо? Хоть бы увидеть, хоть раз увидеть. А вдруг его больше нет на свете? Ночью спустилась звезда, подхватила и унесла в небо. Ах, мама, мама! Как хочется плакать, прямо здесь, в кресле Большого зала. Пускай бы скрипач увидел и подумал, что я плачу от звуков его божественной скрипки. Играй, виртуоз из Рима, играй! Не одна тихая душа уйдет за тобой и заблудится в несбыточных садах прекрасного. Будет блуждать, наслаждаться, а жизнь раскроет перед ней страшный зев и зарычит: «Подойди сюда, детка, я расскажу тебе, что я кушаю на завтрак».

Мой бедный разум. Моя бедная душа. Вы не готовы к такому испытанию. Очень я вас жалею, но помочь не могу. Уж как-нибудь сами. Слишком много забот. Школа, университет, голландский язык, — мое прекрасное будущее. Душу, во всяком случае, в эти дела я впутывать не собираюсь. Что касается разума, то он мне еще пригодится. Только следует предоставить ему отдых. Не думать, не думать, не думать, не размышлять. Не искать объяснений. Не ломать голову!