это выходит, Мироныч, мне грядет фью-ють? – Суханов прищелкнул пальцами и сделал круговое движение вверх. – Труба сигнал подает, барабан в горних высях дробь сыплет?
– Типун тебе на язык, Санёк. – Морщины на лице Мироныча ожили, заиграли, Мироныч сделался озабоченным, каким-то горестным, на лбу возникла резкая прямая складка – хотел Мироныч помочь Суханову, искренне хотел, а ничего у него не получается. Морщинки под глазами распустились, обвяли, стали снова видны глаза – слабо поблескивающие, добрые, выдающие готовность всегда прийти на помощь – в этом, собственно, и заключалась жизненная суть Мироныча. Он вытянулся на диване, прислушался к тяжелой дрожи судна, произнес: – Кажется, ходу прибавили?
– Шестьдесят процентов готовности, – Суханов приподнял светлую синтетическую занавеску над иллюминатором. Шли по непрочному ледовому полю. Черные стрелы ломин, возникавшие у борта, пулями уносились в сторону.
Ночью, когда смотришь из иллюминатора, возникает ощущение, будто ледокол идет по заснеженной целине, рубит корпусом, стесывает ее тяжелым телом, наносит боль, а земля со всеми ее лощинками, снеговыми застругами, заячьими стежками, припорошью покорно, почти беззвучно раздвигается, потом раздается тихий хряск, и земля перестает быть землей, ледовое поле разъезжается. Синевато-слепящий прожектор выхватывает из вязкой ночной сини очередной мерзлый массив, ползет по нему, считая плоские, присыпанные снегом заусенцы, опускается в черный бездонный провал, из которого наверх выхлестывает дым, втягивается под литой грузный форштевень, прилипает моросью к бортам. Провал часто бывает схож с только что поднятой наверх пашней, свеженькой еще, теплой, парной, а на самом деле это стылая дурная вода, в которую не дай бог сорваться.
Шарится прожектор по безлюдной бели, ищет что-то и, кажется, находит: вот-вот из пространства вытает шальной длинноухий заяц, пойдет метить снег лапами, ан нет – ничего и никого не видно, только лед и лед, лед, и еще вода. Нос высвечен ярко, швартовое отверстие, вырезанное по самому центру носа, оплавлено огнем; качается на ходу, черкая воздух, прут-антенна, желтеют окрашенные в охристый цвет стрелы кранов, уложенные по-походному на рогатки, чугунными обабками смотрятся кнехты и роульсы.
В следующий миг вдруг все стихает, тряски никакой, словно ледокол катится на колесах, – двери не стучат, будильник не ездит по столу, ручки не сваливаются на пурпурный синтетический ковер, в двух местах залитый вином – свидетельство недавнего прощания с берегом.
– Красная чайка эта, – снова подал голос Мироныч, – неразгаданное чудо природы, в котором никакой загадки нет, – голос его сделался скрипучим, старческим, надсаженным.
– Чего так, Мироныч?
– После как-нибудь скажу, – скрипучим голосом, совсем как луговой коростель, что любит стричь траву на взгорках, проговорил Мироныч, – расшифрую. А ты, Санёк, никогда про белого дельфина не слышал?
– Нет, – сказал Суханов, хотя, честно говоря, что-то слышал, но что именно – забыл. Г-господи, смешно все это, примитивно, даже глупо, нелепо. И вообще, раны надо лечить не рассказами про белого дельфина. Раны, получаемые в бою, в бою же и должны зарубцеваться. – Нет, – повторил Суханов.
– Тебе это неинтересно, – грустно произнес Мироныч. – Ты технократ, Санек, продукт двадцатого века, тебя больше интересует формула Луны, из чего она состоит, а не лунный свет, о котором написано столько стихов.
– Почему, интересно. Ну не обижайся на меня, Мироныч, – Суханов подсел к помполиту, обнял за плечи. – Ну пожалуйста! Давай, гони про белого дельфина.
– Вот-вот – «гони», – Мироныч грустно покачал головой. – Мы привыкли гнать, и вон как гнать – без передышки, порою даже на последнем дыхании, высунув язык, исходя потом. Все гоним и гоним, а нет бы остановиться и посмотреть назад, оглядеть то, что сотворено, сделать прикидку, рассчитать дальнейший бег. Но куда там, снова о скорости думаем, о пробеге без капитального ремонта. Что машина, что человек. Когда я читаю, что какая-то грузовая машина прошла полмиллиона километров без капитального ремонта, мне грустно становится. Нашли, чем хвалиться! Да за это не хвалить, а бить надо. Потому что машина пройдет еще пятьдесят тысяч и рассыплется на гайки и шайбы, раскатится по кюветам. Ничего потом не найдешь. Была машина и тьфу, нет ее, осталась одна баранка в руках шофера-дурака…
– Мироныч, ты, наверное, не с той ноги сегодня встал.
– С той, – хмуро пробурчал Мироныч.
Суханов отдавал должное позиции Мироныча – хорошо, что тот не плутает по переулкам, не темнит и не делает хорошую мину при плохой игре, это не в характере Мироныча, – Суханову плохо, и Миронычу, так же как и Суханову, плохо, так же саднит горло, сердце сбивается с ритма, то утихает, сходя на нет, мертвея и не справляясь с самим собою, то вдруг начинает колотиться оглушительно, норовя выскочить из грудной клетки – ну будто работает последние минуты.
– А если машину вовремя подремонтировать, подштопать, заменить уставшее железо на свежее, еще не работавшее, глядишь, машина пробежит еще полтора миллиона и пользы немало принесет. А так ее загнали, профукали последние лошадиные силы, что в ней были, и оставили гнить на обочине.
– Погоди, погоди, Мироныч. A как же насчет белого дельфина?
– Тебе все равно неинтересно.
– Этого я не говорил, – Суханову неожиданно сделалось жаль Мироныча, себя, все человечество! Человечеству неплохо бы вернуться в двухмерное, в одномерное измерение, подобреть, заняться самим собою, людям надо бы посмотреть в глаза друг другу, сочинять коллективные стихи, что-нибудь спеть, сплясать, поговорить за общим столом, а не потрясать кулаками. Пусть уж лучше будет убаюкивающая зыбь, чем шторм и черные тучи на небесах.
– Сам я белого дельфина не видел, но разумею, что это все-таки сказочка, – проговорил Мироныч по-стариковски ворчливо, помял пальцами морщинистое лицо, словно хотел разгладить на нем складки, но не разгладил, а только еще больше добавил. Что-то сомневающееся возникло в его морщинах, вызвало далекую улыбку, а возможно, это и не сомнение было, возможно, он просто сочувствовал Суханову. Ах, Мироныч, Мироныч! Что-то признательное, теплое, благодарное родилось в Суханове – всякое общение не проходит для человека бесследно, обязательно оставляет след, метки, вешки, зарубки – что угодно, важно не определение, важна суть, и по этим вешкам человек потом ориентируется. – А впрочем, ч-черт его знает, – Мироныч почесал затылок. – Может, это и не сказочки. В общем, ты лучше меня знаешь, что есть в морском пространстве несколько опасных мест, которые заклеймены, – все время там случается что-нибудь неладное: то пароход ни с того ни с сего пропадет, и сколько ни ищут – ни тебе ответа, ни тебе привета, хотя пароход был, то вдруг вода опустится, и донные камни на поверхность вылезут, и пароход со всего маху насадится на них, как бифштекс на вилку; то вдруг человек за бортом ни с того ни с сего окажется, то рация вырубится, то локатор перестанет работать – в общем, в море, я разумею, тысячу моментов