Марина покачала головой.
— Это непросто… Кстати, насчет детей. Что же происходит с моим здоровьем?
— Ты всё еще больна, бузинный хмель может лишь остановить болезнь на некоторое время. Подлинное и окончательное излечение даст лишь Мара, если сослужишь для нее службу.
— Иными словами, я контейнер для нее, и мне некуда деваться, — пробормотала Марина, — остается только одно: исполнить всё, что ты сказал. Получается, что я обязана тем, что меня оставили жить, тому, во что я даже не верю. Похоже на шантаж, а уж это настоящее злодейство.
— Придется поверить, — отозвался Велеслав, — ты помнишь, как тот маленький человек умер? Мара в тебе остановила его сердце, вложив в твои уста нужные слова зимнего заклятья. Он умер от глубокого инфаркта. Ты одной своей волей можешь такое, о чем тебе стоит лишь задуматься. Мара не всегда проявляется в тебе, она выходит из тебя и возвращается в твое тело, в твой разум тогда, когда в этом есть необходимость.
— Откуда ты знаешь о том мужике? — удивилась Марина. — Ведь я ничего никому не рассказывала.
— После первого же глотка бузинного хмеля твое сознание отключилось, и Мара держала твое тело на ногах своей силой, а ты бредила, как бредят все люди с высокой температурой, говорила шепотом, я подставил ухо, и вот… Теперь мне известно, что случилось возле той больницы. Ты шуйная женщина, и самое время тебе подумать над новым именем, принять Мару, ведь иного выхода у тебя нет, если, конечно, тебя всё еще интересует жизнь.
— Нежива, — грустно улыбнулась Марина, — самое подходящее для меня имя. Ведь получается, что я и живу и не живу.
— Быть посему! — Велеслав еще больше вырос, он упирался головой в потолок вагона, и в бороде его почти совершенно не осталось белых волос, она на глазах чернела, заливая седину врановым крылом. Глаза его сделались огромными, зрачки поменяли цвет с серого на изумрудный, невыносимо яркий. Змея с шипением сползла с его черепа и, обвившись вокруг шеи, держала свою голову с разверстой пастью возле его уха, словно свидетельствовала при посвящении нового Дозорного общинника. Марина с содроганием смотрела, как то исчезает, то показывается между ядовитыми клыками ее раздвоенный, черный язык. Велеслав протянул к Марине руку, большим пальцем дотронулся до середины ее лба шесть раз и шесть раз произнес ее новое имя: «Нежива, Нежива…»
— Да уйдет всё, что было, да свершится всё, чему должно быть, да будет на то воля богов. Да уйдет ложная самость твоя, эгоизмом нареченная, души насильница, да сольешься с силой рода. Прозрей! — И вот, когда он надавил в шестой раз, Марина вдруг стала видеть не только то, что перед ней. С непередаваемым чувством она поняла, что взгляд ее пронзает насквозь всё, на что он обращен: и плоть живую и недвижимую, созданную руками человека и самой природой. Стоит ей только задуматься, и она может читать чужие мысли, видеть все чаяния и поступки человека. И всё это благодаря Маре, живущей в ней!
— Обращена, — завершил обряд Велеслав, и змея громко зашипела в подтверждение его слов. — Наречена ты отныне Неживой, и только так станут называть тебя в твоей новой жизни. Веди нас, Нежива. Используй дар свой, гляди глазами той, что живет в тебе, ждет в тебе своего часа…
…Поезд в этот момент проходил по длинному мосту над рекой. На последнем слове Велеслава вода под мостом вскипела, рыбы начали выбрасываться на берег, и поутру пришедшие на ранний клёв рыбаки долго изумлялись, глядя на усеянные мертвыми рыбинами речные берега. Никогда еще они не видели ничего подобного. И только Серафима, бабка из соседней деревни, которую многие считали полоумной ведьмой, бродила вдоль берега, собирала мертвую рыбу в корзину. А может, и не ведьмой она была, кто знает? Да только никто после этого Серафиму-Симу не видел и нигде ее не нашли. Поговаривали, что варила она рыбу весь день и всю ночь, а потом съела всё, что сварила, пошла обратно на реку, перекинулась громадной щукой да и ушла в воду. Врут, поди, люди. Сказки всё это. Сказки…
…На четвертые сутки пути их поезд прибыл в Красноярск. Сойдя с поезда, нагромоздив на перроне гору походного снаряжения, все с надеждой собрались возле Марины. Та, не сомневаясь в том, куда им нужно, отвела их к дорожным кассам и указала нужный поезд. Небольшой передовой отряд Черного Дозора сделал пересадку и спустя еще двое суток очутился в поселке Магистральный, что неподалеку от реки Киренги, правого притока Лены. В кузове попутного грузовика они добрались до речного порта. Здесь, за пару десятков тысяч рублей, ими было нанято суденышко: буксир «Отважный».
— Не боишься, что угоним? — иронично спросил Навислав у хозяина суденышка — старого «морского волка» в драном тельнике, в сапогах и с синим от самогонки носом. Разило от него этой самогонкой просто смертельно, хотелось закусить или, по крайней мере, занюхать кожаным ремешком часов. — Река большая, разве найдешь нас потом?
— А, дело ваше, угоняйте, — плотоядно облизываясь, пересчитывал бумажки тот, — я таких деньжищ давно не видывал. Ей-богу! Продать вот никак не могу, вроде как государственное имущество. Но вы же сказали на три дня берете, так?
— Да так, так, — успокоил его Навислав. — Сплаваем на острова, ознакомимся с флорой и фауной, так сказать. Да ты не думай, мы не шведская семья. У нас только две женщины в доз… в группе! Ученые мы, из Москвы, — пояснил он, — я ж говорю.
— Эх, ученые, — мечтательно повторил морячок. — Была у меня одна лаборанточка лет тридцать назад, огонь-баба! Во! — показал он сразу два оттопыренных больших пальца. — Кровь с молоком! Блондинка с формами! Не вашим кикиморам чета, — подмигнул он Навиславу.
— Ты бы заткнулся, — Всеведа стояла от них на почтительном расстоянии, но слух у певуньи был отличный, да и морячок не особенно соблюдал тишину. — Не суди по внешнему виду, — она подошла к морячку, склонилась к нему, прошептала: — Посмотри-ка на меня повнимательней, не узнаёшь свою лаборанточку?
Пьянчужка с непониманием уставился на Всеведу, но вдруг заулыбался, потянулся к ней, глаза его увлажнились:
— Катенька, девочка моя, ведь это ты, родненькая! Да куда же ты тогда убежала-то? Я ведь через тебя, вишь? — совсем спился.
— Да какая я тебе Катенька? — рассмеялась Всеведа. — Иди уж, глаза залей получше. Хотел увидеть самое-пресамое свое воспоминание и увидел. Так всегда бывает. Перед смертью, — тихо добавила она, но тот уже топал в магазин, не расслышал ее. В тот же вечер морячок сильно напился, ввалился к себе в избу, лег в холостяцкую постель, всё приговаривая «Катенька, Катенька, что ж ты меня тогда бросила-то, ягодка моя? Вон ты какая осталась, краше прежнего, а я-то, я-то?.. Эх-х!» Заснул он с зажженной папиросой в зубах, а ночью сгорел вместе с избой, всего одна труба и осталась, да и та от печки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});