Рядом граница.
Загадочно непрошеное приношение Аму-Дарьи. Тот, кто видел верхнее сооружение Каракумского канала, знает и топкое левобережье реки, и три сосца, через которые выдаивают строптивую кормилицу. Не весной, а в середине лета булгачит она свои неоглядные владения ужасным паводком. Июльская Аму-Дарья грянула таким сокрушительным валом, что и берега канала не выдержали — их прорвало даже в самых высоких местах; вековые заросли туранги и саксаула, дженгельные дебри пожирала клокочущая бездна. Широкогорлые створы гидроузла не успевали пропускать живую и мертвую накипь, перед чугунными шандорами первого зева канала образовалась плотная кошма из нанесенного камыша и куги. Здесь и появился утопленник. Взбесившаяся река грозилась обойти бетонную крепость с боков, размыть ее земляные плечи и похоронить творение ума и рук человека в бездонном омуте. Будто на капитанском мостике корабля в шторм, стоял Медунов у подъемного винта железных ворот плотины. Бедствие было и в буйстве густой воды, и в холодном молчании утопленника. Головой вперед, с комьями глины в волосах, он втягивался в манящий его ад… Так и глотать бы ему аму-дарьинскую вечность, не будь Медунова. Приспустив чугунные вереи плотины, Медунов чуть приостановил плавучий катафалк на опасную минуту, чтоб не поганить канала и чтоб земле вернуть ее порождение, а вернее того и другого: узнать нужное о страшном прибытке.
Сам, не доверяя никому, прикрывая куцей, неласковой, будто обмороженной, ладонью телефонную трубку, известил начальника пограничной заставы.
Немногословные, расторопные и терпеливые в своем деле солдаты границы и еще кто-то в штатском, растянув брезентовые носилки, переправили труп на левый берег.
Неотступно при этом находился начальник гидроузла Дмитрий Петрович Медунов. На него наседают с расспросами, он дает пояснения — и, давнишний помощник пограничников хочет узнать тайны дремучих аму-дарьинских дженгелей.
А тут — гибельная угроза плотине, надо прочищать забитые наносной дрянью водостоки. Из помощников, кроме Маланьи, рядом никого.
— Миля, — говорит Медунов реечной наблюдательнице Маланье Землянской, — сама понимаешь… минуточку…
И заспешил к присевшим на песке, неподалеку от плотины, жадно ловя потаенные слова.
— Жгутом..
— Пальцы.
— Нет, завязка от рубашки…
Молчание — и вдруг кто-то вспорол загадку острым доводом:
— На шее след перевитого шнура… Сзади… Потом рывок сбоку… Вывих руки… Сброшен в воду…
Река рвала берега, клокотала и пенилась. Гудело и вздрагивало тело плотины, перед бетонированной запрудой копилась слепая неуемная сила, грозясь вырваться, разлиться поверх размытых откосов мутным холодным пламенем…
Угроза смыва плотины была для Медунова очевидной. Но нет ли другой угрозы, вестником которой мог явиться молчаливый гость?.. Хотелось узнать об этом как можно больше, но лишь по прошествии недели станет кое-что известно, а пока ни пограничники, ни кто другой не давали ответа.
Тревога подняла Головное. Авральные работы приняли такой размах, что не только люди, техника, но и природные ресурсы самой реки были брошены на борьбу со стихией. Начальник отдела эксплуатации Головного сооружения Юрий Сергеев, парторг Эдуард Мамин — молодые инженеры — давние строители канала — вместе с Медуновым на прибитом волнами песчаном току чертили план действий.
— Народ в боевом сборе, — докладывал Мамин, широколицый, хитроглазый, с подчеркнуто правильным, неторопливым выговором. — Поднялись и сменщики, и командированные. На двух машинах приехали колхозники.
Сергеев, суховатый в обращении и всегда будто чем-то опечаленный человек, упершись вытянутыми руками в коленки, стоял, согнувшись, в выжидательной, застывшей позе рыболова. Он угрюмо смотрел на толстый палец Медунова, которым тот чертил на мокром песке стрелы, загогулины, кружки. В отметинах проступала вода.
— Сейчас же загружать камнями и хворостом баржи, — хмуро говорил Сергеев. — Но и тут беда: барж шестнадцать, а буксиров — семь.
Управятся, — ответил Медунов. — По две — на крюки… Им в подмогу бульдозеры, пусть крепят боковые отводы плотины. Вода роет насыпи, земля рушится..
— Карабуры, — тихо и умиротворительно сказал старик в бязевой рубахе, плисовых штанах и в галошах на босу ногу. — Карабуры…
Потакая стремлению воды, потянулся на ее упругих гужах к низовью плавучий караван. А на трясинных берегах, сделанных природой наспех из оплывного ила, суматошились люди: они резали и ломали камыш и кугу, таскали хвостатые по-рыбьи снопы на потный откос и там, нанизывая на проволочные струны жидкие прутики, вытягивали ребристую дерюгу, которая могла бы пойти циновками в жилища.
— Еще… шпалер! — орал Медунов людям, реке, камышу. — Куда прете эту пустую мотню? Камней в нее, камней! Можно экскаватором вместо подъемного крана. Слышишь, Епишкин, надолбы ставь!..
Синие плисовые, с проплешинами на коленках, штаны старика Эмина мелькали в общей суматохе.
— Карабуры, — с молитвенной надеждой в голосе носил он по берегу свое слово. — Карабуры.
Прибывало. Тупая сила воды перла тысячи тонн ила и мусора к своему извечному низовью. И почему-то, как всегда, казалось случайным, невероятным в природе то, что в разгар лета, когда посыхают самые солнцелюбивые растения, когда и вспаханная земля превращается, от зноя в камень, повсюду мелеют реки, а поливной воды хватает только птицам, — именно в эту пору летней огненности Аму-Дарья вспучивается бедственным половодьем, будто в злую насмешку над человеком, над всем живым, уносит зря несметные скопления влаги, в шальной игре сея на своем пути разрушения, горе… Неукротимая, она как будто бросает человеку вызов: а ну-ка усмири, подчини своей воле — и я одарю тебя, сделаю богатым и счастливым! Казалось, она не могла мириться со второй рекой около себя — каналом — и больше всего ярилась у входа в него, порешив прорвать преграду и двинуть тяжелую лаву дальше, порвать берега и уничтожить собственное дитя, поступившее на службу человеку.
Дмитрий Медунов родился и вырос на берегу Дарьи; чего только не вытворяла она у него на глазах — всякого перевидел, но никак не мог понять всех ее прихотей, повадок, правил, которыми она живет. Со следами крови на руках, он вдруг опустил поднятую было лопату, потом резко отбросил ее в сторону и присел на берегу, у самого уреза воды. В глазах у него отразились не то чтобы страх и растерянность, а понимание близкой катастрофы: уровень воды в канале быстро падал, и убывающая вода оставляла на песчаных окрайках белесые полоски пены.
Словно бы радовать это должно, ведь только и думали сейчас о том, чтобы выстоять в поединке со стихией, продержаться до спада воды, и вот уровень ее начал понижаться; но было страшно даже говорить об этом — понижался водопоток не у верхнего, а у нижнего бьефа сооружения; это значило, что через ворота под шандором воды проходило все меньше и меньше. С неимоверной быстротой росла у верхнего бьефа толща мутного, подвижного пласта, который давил на бетонированные держаки и земляные отводы.
Перепад становился круче. Удар своего дробящего молота река собиралась нанести без промаха и копила еще силенок для этого рокового удара. Еще несколько минут — и будет поздно.
— Ско-олько? — крикнул реечному Медунов с тем труднообъяснимым спокойствием, которое приходит в самые страшные мгновения к сильным людям. — Докладывай без передышки.
Реечный доложил. Медунов тут же передал замеры начальнику службы Сергееву и тульей фуражки вытер со скуластого лица пот и нашлепки сизоватого ила. Приблизился хлопотавший на берегу безбородый, сгорбленный старик Эмин из кизыл-аякского колхоза. Старика будто знобило, хотя стояла сорокаградусная жарища; руки у него дрожали, коленки ходили ходуном. Эмин-ага тронул за плечо Сергеева и показал на камыш.
— Будем бросать карабуры, — без слов понял его Сергеев.
А Медунов тем временем был уже на верху бетонированной крепости, что-то крикнул на бегу дежурному и не спустился, а бросился на дно железного колодца, в самую бучу воды, которую с дьявольской тягой гнало под стальные ворота — шандоры. Поток бурлил на дне колодца, выплевывая к решеткам мусор, кугу, камыш, войлок и ребра кибиток погибших где-то селений, седла ослов и колеса арб. Плавучий груз Дарьи заклинивал проемы, увеличивал давление на плотину. Ничего не оставалось другого, как с риском для жизни вручную очищать завалы, проталкивать через горловину в плотине и возвращать реке наворованное ею добро.
Тесно, жарко, дышать нечем. Под ногами клокочет коричневая смерть; неловкое движение — и поминай как звали! Медунов слышал, как содрогается и утробным гулом отзывается железобетон на глухие удары; минутами казалось, что вот сооружение сдвинулось со своих устоев, начало сползать вниз по течению; а то вдруг начинало что-то трескаться, будто рушиться.