Читать интересную книгу Хочешь, я тебе Москву покажу?.. - Аркадий Макаров

– Вино ящиками не подаём! «Мукузани» в бочонках. В бутылках только «Хванчкара».

– «Хванчкару», «Хванчкару»! – загалдели ребята.

Этого названия вина мне слышать не приходилось. Уж очень слово какое-то заковыристое.

– Хорошее вино! – подсказал Лерчик. – «Киндзмараули» Сталин любил, а вот «Хванчкару» обожал Рузвельт, поэтому я, как гражданин мира, голосую за «Хванчкару».

– Опасно шутишь! – сказал кто-то рядом.

– Давайте «Хванчкара»! – полез я в карман за деньгами.

– Не «Хванчкара», а «Хванчкару»! Спряжение глаголов забыл? – съязвила Маргарита, наверное, чувствуя женской кожей моё полное безразличие к своей особе.

– Не глаголов спряжение, а существительных склонение, сказал тот стриженый, которого звали Витьком.

– Ой-ой-ой, грамотей нашёлся! Ты бы так Станиславского учил! – Маргарита снова стала пудрить изящные щёчки, тем самым выказывая полное безразличие к Вите.

Один Лера оставался самым заинтересованным к заказу:

– И ещё винограда, пожалуйста! Красного!

– Хорошо. Хорошо. Хорошо. Сколько бутылок вина принести? – оторвала глаза от блокнотика официантка.

– Сколько хватит, столько и надо! – я попытался сунуть ей в нагрудный карманчик первую попавшуюся в руки денежку.

Мне очень хотелось показать, что и мы бывали в ресторанах.

– Это потом, потом! – испугано оглядываясь на метрдотеля, отвела она мою руку.

Вначале появилась большая хрустальная ваза с красным виноградом, светящимся рубинами. Потом большое блюдо, как мне показалось, толчёного ореха в крутом кислом молоке с непонятной зеленью и застывшими кусочками куриного мяса. Наверное, это и было загадочное сациви, о котором я читал в кулинарных записках.

Откуда-то сразу возникли высокие бутылки, и Лера, пока я рассматривал сациви, уже разливал в большие фужеры золотистой струёй вино. Теперь он был похож на главнокомандующего потешной армии, колдующего над макетами вражеской оборонительной линии.

Ну, что ж, как говориться, нет такой крепости, которую не взяли бы большевики. Я, забыв про деревенскую застенчивость, тоже поднялся над столом, зажав в кулаке фужер:

– Иду на Вы! – вспомнив невпопад воинствующего князя Святослава, сказал я, и полными глотками опустошил тонкое стекло.

Ребята, позвенев посудой, последовали моему примеру и потом все одобрительно захлопали в ладоши:

– Надо записать тост! – Маргарита с подчёркнутым вниманием пошарила в сумочке и сразу опустила её на колени.

Лера снова разлил вино и тоже поднял фужер, обвёл им всех присутствующих с намерением что-то сказать, но, только гордо взбрыкнув коком, бросил:

– Нет слов! – и снова сел.

Это можно было понять, как одобрение мною сказанного или одобрение стола с кавказской закуской.

Из блюда торчал маленький черпачок с длинной витой ручкой, который мне вовремя подсказал, что надо эту закуску самому положить себе в тарелку столько, сколько считаешь нужным. Что я со щедростью и сделал. Но после пряного вина жгуче-кислая закуска с холодными кусочками застывшей курицы мне совсем не понравилась. «Ну, её! Пить да закусывать, зачем тогда пить?» – вспомнив известную поговорку, сказал я себе, отложив тарелку, и предложил снова выпить за мир во всём мире.

Уж очень мне захотелось прикинуться деревенским простачком и поиграть своим рабоче-крестьянским происхождением:

– Страна знает своих героев! Выпьем за Победу!

– За нашу Победу! – подтвердили стриженые парни рядом со мной.

На эти известные слова одного из героев популярного тогда фильма «Подвиг разведчика», которого играл Кадочников, все громко расхохотались. На шум подошёл тот же самый заведующий столами с громким названием своей должности «метрдотель», чтобы выяснить: в чём дело?

Наверное, сациви, а это, возможно, было и не совсем сациви, после закусок в Доме Актёра никому не понравилось. И Лера попросил убрать блюдо и принести шашлык.

Метрдотель недоумённо пожал плечами, и, подозвав официантку, передал ей просьбу так громко, что все за столом сразу затихли.

Блюдо было убрано, и вместо него по центру стола появились длинные шпаги с большими кусками дымного бараньего мяса переложенного запечёнными кружочками помидоров.

– Ну, вот, под эту закуску стоит выпить! – одобрил шашлык Лерчик, и снова поменяв бутылки, разлил вино.

Мясо оказалось настолько горячим, что сразу снять губами кусок со шпаги было невозможно и я, сдвинув вилкой в тарелку мясо, стал прямо из бутылки поливать его вином. Мой пример вдруг оказался заразительным, и все принялись поливать мясо, которое стало парить, испуская невозможные ароматы.

Вино на столе кончилось.

– Может, по коньячку? – неуверенно предложил, взглянув на меня, Лера.

– А что? Можно! – с воодушевлением поддержали за столом.

– Это мы могём!

К нашему столу подошла официантка:

– Что ещё закажут молодые люди?

– А молодые люди закажут бутылку коньяка, – и Лерчик добавил: – Армянского.

– Армянского не держим! – обиделась та.

– Ну, тогда грузинского. Пять звёздочек! – помогла Лерчику Маргарита.

После коньяка всем стало говорливо и весело, произносили, как мне казалось, совершенно умопомрачительные глаголы, от которых у меня по телу выступали мурашки: полная антипартийная группировка. Обсуждали культ личности, хвалили Хрущёва за демократизм и мужицкий юмор. Давай за новую политику, за Никиту Сергеича, за гениального Эйзенштейна, за какого-то Борьку Фишмана, который на порядок выше русского Герасимова с его квасным патриотизмом.

Здесь, вот на этом самом месте, Витёк и его молчаливый друг, с кулаками: «Космополит, бля!» – полезли на Лерчика. Тот перевёл с еврейским неподражаемым юмором всё в шутку, смеясь и по-бабьи отмахиваясь руками от друзей.

Я только хлопал глазами, и, ни с кем не чокаясь, потихоньку запивал их непонятный для меня разговор остатками «Хванчкары», в которой вымачивался мой шашлык. Пить приходилось прямо из тарелки. Неудобно, но всё-таки…

Потом я, вспомнив своего друга дядю Мишу, решил спеть про «Серёжку с Малой Бронной…»

Вано, – оборвал меня Лерчик, – не порть песню! – И пошёл к высокой тумбочке со стеклянной крышкой и множеством кнопок.

Вдруг из этой тумбочки, из того полированного ящика, бархатный голос неподражаемого Марка Бернеса стал с печальным напевом выговаривать одну из самых талантливых поэм о войне: «…В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой Серёжка с Малой Бронной и Витька с Маховой…»

И вот когда «… в подлунном мире, который год подряд, одни в пустой квартире их матери не спят…», мне стало так жутко от человеческой трагедии, что я, схватив голову руками, горько заплакал, и друзья бросились меня уговаривать. Ларчик совал под нос рюмку с коньяком:

– Глотни, глотни! – всё предлагал мне.

Потом мы заказывали ещё что-то. Потом пошли по Москве, потом…

Потом меня не стало. Не стало и моих звёздных товарищей, только в голове стоял такой невообразимый шум, словно я нахожусь на базарной площади, и среди этого шума, как с заезжей пластинки, соскакивают одни и те же навязчивые слова: «Лера, какого хера? Лера, какого хера?» Сквозь сомкнутые веки пробивался переменчивый колеблющийся свет, как сквозь листья лесной поросли.

«Опять проспал! – панически пронеслось в голове. – Дядя Миша один с брёвнами пестуется. Нехорошо!». Я резко открыл глаза – и ничего не понял!

Прямо у меня над головой нависла огромная бетонная полусфера моста, на которой весело играли блики отражённого от воды солнца, болезненно раздражая усталые зрачки. Состояние было такое, словно я очень долго, запрокинув голову, смотрел на солнце. Болели шея, плечи, голова, руки. Я инстинктивно пошевелился: всё нормально, руки, ноги целы, только на затылке волосы словно стянуты в узел. Я поковырял пальцем, под ногтями оказалась запёкшейся кровь, но рана не болела. Я поднялся, оглядываясь вокруг себя. Высокий гранитный бордюр отделял меня от чёрной, как нефть, воды.

Река текла спокойно и невозмутимо. По водной глади серебряной чешуёй огромных рыб пробегали солнечные блики.

Несмотря на раннее утро, под мостом и по мосту, сотрясая конструкции гулом и скрежетом, мчались грузовики. Москва оживала. Сбоку, на пригорке, как сказочный терем, на лобастых камнях возвышался храм Василия Блаженного.

Я стоял, выпавший из времени подросток, малолетняя пьянь, щенок, дитя войны, грязноватая пылинка на ладони мира, безнадёжно ломая голову, посреди столицы великой страны: сегодня – это ещё вчера, или уже завтра?

Было неуютно и холодно на сквозном ветру наступающего дня. Надо куда-то идти.

Я, растерянно обшаривая карманы, убедился, что денег нет. Обнаружилась только мятая пачка сигарет. Закурил. Подумал. И только тогда с ужасом осознал, что мне назад не вернуться. Не на что покупать обратный билет.

В какую сторону идти, мне было всё равно. Я поднялся на мост, запахнул курточку, и пошёл, куда дул ветер. Смотреть по сторонам не было никакого желания. Брёл и брёл, машинально считая шаги: сбивался, потом снова считал, и снова сбивался. И опять начинал всё сначала. Переходил площади, спускался под землю, выбирался на Божий свет и снова спускался в переходы.