Читать интересную книгу И пусть вращается прекрасный мир - Колум Маккэнн

— И я все это время улыбалась, понимаете.

— О, бедняжка.

— Какой ужас.

— Но это можно понять, Клэр, можно.

— Ты так думаешь?

— Ничего, так бывает.

— Я улыбалась не переставая, — говорит она.

— Я тоже улыбалась, Клэр.

— Правда?

— Так и надо, как в церкви, чтоб не плакать.

И вот теперь до нее доходит, что такого в шагающем по воздуху человеке. Это знание настигает нежданно, заполняет ее целиком, бьет наотмашь, заставляет содрогнуться. Ни при чем тут ни ангелы, ни черти. Никакого отношения к искусству, к новым пространствам, к столкновению человека с математическим вектором, к выходу за установленные природой пределы. Ничего подобного.

В том, как этот человек ступил на свой канат там, в вышине, сквозило одиночество. И мысли, и тело канатоходца говорили об одиночестве. И о презрении к смерти.

Смерть от утопления, смерть от змеиного укуса, смерть от пулевой раны, смерть на деревянном колу, смерть от крысиных зубов, смерть от выстрела базуки, смерть от отравленной стрелы, смерть от взрывного устройства, смерть от нападения пираний, смерть от отравленной пищи, смерть под очередью из Калашникова, смерть от противотанковой гранаты, смерть от руки друга, смерть от сифилиса, смерть от душевных страданий, смерть от переохлаждения, смерть в зыбучих песках, смерть от трассирующего снаряда, смерть от тромбоза, смерть от пытки водой, смерть от срабатывания мины-растяжки, смерть от удара бильярдным кием, смерть в яме-ловушке, смерть от игры в «русскую рулетку», смерть от избыточной дозы снотворного, смерть от мачете, смерть на мотоцикле, смерть после выкрика «Пли!», смерть от гангрены, смерть из-за стертых в кровь ног, смерть от паралича, смерть от потери памяти, смерть от кривой сабли, смерть от скорпионьего жала, смерть в катастрофе, смерть от «Агент Орандж»,[77] смерть от руки мальчика по вызову, смерть от гарпуна, смерть от полицейской дубинки, смерть в ходе жертвоприношения, смерть в челюстях крокодила, смерть на электрическом стуле, смерть от паров ртути, смерть от удушения, смерть от охотничьего ножа, смерть от мескалина, смерть от отравления грибами, смерть от лизергиновой кислоты, смерть от столкновения с джипом, смерть от бутылки с зажигательной смесью, смерть от скуки, смерть от сердечного приступа, смерть от снайперского выстрела, смерть от пореза бумагой, смерть от совокупления, смерть от игры в покер, смерть по шаблону, смерть как издержка бюрократии, смерть из-за собственной беспечности, смерть ввиду опоздания, смерть как математическая категория, смерть под копирку, смерть от штриха резинки, смерть в результате ошибки оформления, смерть от карандашной галочки, смерть под давлением, смерть разрешенная, смерть вдали от родных, смерть в тюремной камере, смерть братоубийственная, смерть как самоубийство, смерть как геноцид, смерть по приказу Кеннеди, смерть по приказу Эл-Би-Джея, смерть по прихоти Никсона, смерть по распоряжению Киссинджера, смерть под знаменами Дядюшки Сэма, смерть от диверсии чарли, смерть, заверенная подписью, смерть в заговоре молчания, смерть из-за естественных причин.

Дурацкое, бесконечное меню смертей.

Но смерть из-за прогулки по канату?

Смерть как трюкачество?

Вот к чему все свелось. К чудовищному пренебрежению собственной жизнью. Будто тело человека — лежалый товар. Какой-то театр марионеток. Этот человек посмел сломать, нет, взломать ее утро, как взламывают чужой компьютер, ворвался сюда нелепой походкой Чарли Чаплина. Как он посмел так распорядиться собственным телом? Швырнуть свою жизнь, как перчатку, в лица окружающим? Сделать гибель ее сына дешевкой? Да, он вломился в ее дом этим утром, он нагло и бесцеремонно проник сквозь защиту. Этими своими проделками в воздухе, высоко над городом. Кофе, печенье и человек, вышагивающий в небесах, комкающий на ходу все то, чем могло стать это утро.

— Знаете что? — говорит она, подаваясь вперед, в кружок подруг.

— Что?

Она делает паузу, гадая, что сказать теперь. Тело бьет мелкая дрожь.

— Я так вас всех люблю.

Произнося эти слова, она смотрит на Глорию, но имеет в виду каждую и ничуть не кривит душой. Что-то застревает в горле. Она оглядывает ряд знакомых, таких родных лиц. Мягкость и деликатность. На каждом лице — улыбка, предназначенная только ей. Встряхнитесь, милые. Очнитесь. Пусть утро идет своим чередом. Пусть оно скользит мимо. Забудьте о шагающих по воздуху людях. Пусть себе шагают, высоко в небе. Будем потягивать наш кофе, благодарить судьбу. Проще не придумаешь. Отдернем шторы, впустим солнечный свет. Пусть это утро станет первым из долгой череды. Никто больше не потревожит нас. Наши мальчики с нами. Они собрались вместе. Даже здесь. На Парк-авеню. Наши сердца изнывают от боли, но мы способны исцелить друг друга.

Она протягивает дрожащие руки к заварочному чайнику. Прогоняя привычную тишину, комнату наполняют редкие звуки: шелест пакетов с рогаликами, шорох кондитерской бумаги, отделяемой от кексов.

Она поднимает чашку и осушает ее. Прижимает костяшки пальцев к уголку рта.

Принесенные Глорией бутоны уже начинают раскрываться. Дженет подбирает со своего блюдца крошки. Подчиненное неслышному ритму, колено Жаклин ходит вверх-вниз. Марша смотрит куда-то далеко, в пространство. Где-то там, в облаках, — мой мальчик, он пришел поздороваться.

Клэр поднимается на ноги, уже вовсе не ватные, ничуточки, не теперь.

— Пойдем, — говорит она, — пойдем. Посмотрим на комнату Джошуа.

Страх любви

Оказаться в машине в миг, когда та задела задний бампер фургона, было все равно что очутиться в чужом, незнакомом теле. Увидеть в зеркале картину, которую наотрез отказываешься замечать. Это не я! Должно быть, это кто-то другой.

В любых других обстоятельствах мы, возможно, сразу съехали бы на обочину, записали номера автомобилей, оценили ущерб, перекинули друг другу несколько долларов, а может, даже и отправились бы в автомастерскую выправить вмятины, но в этот раз все сложилось иначе. Легонький такой толчок. Тоненько пискнули покрышки. Потом мы решили, что водитель фургона, должно быть, держал ногу на педали тормоза, или у него не работали габаритные фонари, или, может, он вообще всю дорогу ехал, слегка подтормаживая, — против солнца мы не видели огней. Фургон был громоздким и ленивым. Заднее крыло примотано проволокой и бечевкой. Он напоминал старую лошадь из моей прошлой жизни, беспокойное и неуклюжее животное, уже не реагирующее на шлепки по крупу. Первыми повело именно задние колеса. Водитель постарался выровнять ход. Торчавший из окна локоть втянулся внутрь. Фургон пошел боком куда-то вправо, и тогда водитель опять дернул руль, только слишком сильно, и мы почувствовали второй толчок, как на ярмарочном аттракционе, только наша машина вовсе не крутилась — она и дальше уверенно мчала вперед.

Блейн как раз раскурил косячок. Он дымился на ободке пустой банки из-под колы, стоявшей между нами. Блейн только и успел затянуться разок-другой, когда фургон взбрыкнул и пошел вдруг плясать гнедым скакуном: переводные картинки с пацификами на заднем стекле, пожеванные борта, неплотно прикрытые окна. Все кружил, кружил и кружил.

Когда человека охватывает ужас, в сознании у него что-то щелкает. Возможно, нам кажется, что это наши последние секунды, и мы стараемся запечатлеть их во всех деталях, насытить ими остаток долгого странствия. Мы делаем четкие снимки, заполняем ими целый альбом отчаяния. Подрезаем уголки и суем карточки под защиту пластика. Заполненный фотоальбом прячем подальше, чтобы вновь достать, когда станет совсем худо.

У водителя фургона были правильные черты лица и волосы, присыпанные сединой. Под глазами — глубокие темные провалы, на щеках — щетина. Ворот и верхние пуговицы рубашки залихватски расстегнуты. Мне показалось, водитель относился к тем людям, кому почти всегда удается сохранять спокойствие, но теперь, когда рулевое колесо перестало слушаться, его рот приоткрылся в испуге. Он глядел на нас с высоты своего сиденья, словно тоже стремясь запомнить наши лица во всех подробностях. Рот растянулся в широкое О, глаза распахнулись. Остается только гадать, какой он увидел меня, мое платье с кружевной отделкой, мои резные бусы, мою прическу в стиле суфражисток, мои подведенные ярко-синими тенями, затуманенные от недосыпания глаза.

На нашем заднем сиденье стояли холсты. Прошлым вечером мы пытались загнать их в клубе «Максес Канзас-Сити», но ничего не вышло. Никому не нужные полотна. Тем не менее мы сложили их самым аккуратным образом. Мы даже проложили их кусочками пенопласта, чтобы картины не терлись друг о дружку.

Жаль, что в отношении себя самих мы не были столь же педантичны.

Блейну было тридцать два. Мне — двадцать восемь. Женаты два года. Наш антикварный «понтиак-ландау» 1927 года, золотистый с серебряной отделкой, был едва ли не старше нас обоих, вместе взятых. Под его приборной доской мы установили восьмидорожечный магнитофон. Звучал джаз двадцатых годов. Музыка просачивалась в окна, плыла над Ист-Ривер. Даже теперь по нашим жилам бежало достаточно кокаина, чтобы мы взирали в будущее с остатками надежды.