Читать интересную книгу Амурские версты - Николай Наволочкин

На берегу послышались торопливые шаги, подошел мокрый от дождя Чурин.

— Михаил Александрович! — окликнул он. — Из станицы пришел урядник, говорит, что на одной из барж на берегу Аргуни для вас есть письма.

— Письма! — Бестужев, не скрывая радости, вскочил. — Сейчас иду.

Он накинул на плечи плащ, потом вновь сел, подписал и запечатал письмо и, спрятав его в нагрудном кармане, заспешил вместе с урядником к Усть-Стрелочной станице.

— Уезжают казаки, — сказал урядник, показывая на дома с заколоченными дверями, когда они подошли к станице. — Нынче от нас две семьи уехали, а бают, на будущий год еще кому-то переселяться придется.

— А вы бывали на Амуре?

— Бывал, — протяжно подтвердил урядник. — В лонешном году ходили. Я за тот поход и в урядники произведен. Я один за два дня, однако, сто восемьдесят верст пробежал, — не без гордости сказал он. — И нынче с вами пойду. Строю тут баржи для переселенцев, кое-что для казаков повезу. А вон и баржа, где вас ждут!

Письма, как и ожидал Михаил Александрович, оказались из дому. Самым радостным в них было то, что сестры, собравшиеся в Москву, откликнулись на его просьбу и остались. Но они и жена жаловались, что от него нет писем.

Уже в ночной темени шел Михаил Александрович к своей лодочке и думал, что он тотчас же, как придет, напишет им еще одно письмо. Объяснит, что посылал им три письма из Читы, писал из Кайдалова, из Нерчинска, из Бянкино, из Шилкинского завода и Кары. «Виновато расстояние, — думал он. — Как далеко я сейчас от семьи, а уплыву в такую даль, что и представить страшно».

У самого причала Бестужев разглядел скорчившуюся под дождем на мокрой коряжине унылую фигуру человека. Он сначала подумал, что это сук той же коряжины. Услышав шаги Бестужева, человек вскочил, завернул поднятый воротник шинели, поправил фуражку и шагнул навстречу Михаилу Александровичу.

— Михаил Александрович? — с надеждой в голосе спросил он. — Позвольте представиться: унтер-офицер Жилейщиков, топограф… — И торопясь, боясь, что его остановят, начал рассказывать, что сидит здесь в Усть-Стрелке вторую неделю с двумя ящиками топографических инструментов и тюком бумаги. В Чите, отправляя его с казаками до Усть-Стрелки, обещали, что здесь он сразу найдет транспорт, чтобы следовать далее в Усть-Зею в распоряжение поручика Венюкова.

Сначала робкий топограф просто ждал, что кто-то подойдет к нему и предложит место на проходящей курьерской лодке. Потом он понял, что здесь никому нет до него дела. Люди, спешащие на Амур, задерживались в последней перед большим путем станице только затем, чтобы подготовиться к дальнейшему плаванию. Можно было устроиться на плот к переселенцам, однако Жилейщиков уже знал, что такие плоты сплавляются крайне медленно. Он продолжал ждать попутного курьера. За это время проследовали уже две лодки с курьерами, но увидев тяжелый багаж топографа, господа курьеры ему отказывали. Тем временем проплыли последние плоты с переселенцами, и унтер-офицер вконец отчаялся.

— Возьмите меня на свой караван, господин Бестужев! — окончив свой сбивчивый рассказ, попросил Жилейщиков. — Я из солдатских детей, сам изучил топографическую науку, дослужился до чина унтер-офицера, а теперь все, добытое таким трудом, могу потерять.

— Устраивайтесь на любую баржу, — разрешил Михаил Александрович, — только мы ведь тоже передвигаемся очень медленно. Я буду ожидать здесь отставшие баржи. Снимемся, наверно, только завтра к вечеру.

— Да хоть бы завтра! Лишь бы плыть! Так я побегу в станицу за моим грузом!

— Что же сейчас-то, ночью по дождю? Успеете и утром.

— Нет, нет, я сейчас. Мало ли что может случиться утром, — и топограф, чавкая по грязи сапогами, побежал в Усть-Стрелку.

Михаил Александрович посмотрел ему вслед и, когда фигура Жилейщикова уже размылась в темноте, подумал, что унтер-офицеру придется не один раз сбегать в станицу, чтобы перетащить свои ящики и бумагу.

Приказчик Чурин еще не спал, и Бестужев попросил его направить навстречу унтер-офицеру двух рабочих, чтобы помочь ему дотащить груз.

Письмо родным он написал при свете оплывшей, догорающей свечи. Время ушло за полночь. По-прежнему лил дождь. «Прощайте до завтрашнего утра. Завтра, когда дождусь свои баржи, оставшиеся позади нас, отправлюсь далее, т. е. поплыву по Амуру, и помоги мне бог его проплыть благополучно…» — оборвал он свое письмо.

Но и завтра баржи не пришли. Тоскливо тянулся дождливый и ветреный день. Около трех часов пополудни возле лодки раздались веселые молодые голоса:

— Господин Бестужев, мы без стука. К вам можно?

Михаил Александрович выглянул из-под навеса. У лодки стояли два казачьих офицера и уже знакомый урядник, только сегодня он пришел в погонах есаула.

— Вячеслав Казимирович Кукель, — отрекомендовался один.

— Клейменов, — представился другой.

— А я не догадался вчера доложиться, — сказал есаул. — Николай Сухотин. — И заметив взгляд Бестужева, брошенный на его погоны, улыбнулся: — Только что сменил, вот господа приказ привезли.

— Забирайтесь, господа, в мою каюту, — пригласил, откидывая кошму, Бестужев.

— Пойдемте лучше к нам, — возразил Кукель. — Мы привезли вам письмо и не чаяли вас здесь застать.

— Сижу второй день, — выходя на берег, сказал Михаил Александрович. — А Усть-Стрелка оказалась для меня счастливым местом, здесь я уже получаю третье письмо. И каждый раз добрым вестником оказывается господин Сухотин.

В маленькой лодке с каютой, в которой плыли Кукель и Клейменов, Михаил Александрович распечатал пакет. Письмо оказалось от его старого друга декабриста Владимира Штейнгеля. Свободолюбивый, образованный человек, яростный борец за освобождение крестьян, сейчас, на перевале жизни, поутих и увлекся собиранием сибирских загадок.

— Господин, который передавал нам письмо, говорил, что вы с ним участвовали в декабрьском бунте? — осторожно спросил Клейменов.

— Да, — кивнул Михаил Александрович.

— Расскажите! — загорелся Кукель.

Михаилу Александровичу и самому захотелось рассказать этим любезным молодым людям о том тридцатилетней давности дне, когда утром, взволнованный до бледности, брат его Александр сообщил, что Якубович изменил общему делу и отказался вывести на Сенатскую площадь гвардейский экипаж. Услышав это, он сам, чувствуя, что от волнения на глаза навертываются слезы, вдруг решился и сказал: «Итак, надежда на артиллерию и прочие полки исчезла. Медлить нечего, пойдем в полк — я поведу его на площадь. Пойдем и уведем его до присяги…»

Рассказать бы им, как морозным утром на Гороховой улице послышался барабанный бой, крики «ура», и поднятая им колонна лейб-гвардии Московского полка с распущенным знаменем, топая подкованными сапогами, выкатилась на площадь. Как он, окрыленный и возбужденный, быстро шагал впереди, а рядом с ним Александр и Щепин-Ростовский. Тоже взволнованные, тоже готовые умереть за Российскую республику.

Но поймут ли все это милые молодые офицеры, в подогнанной иркутскими, а может быть, и петербургскими портными казачьей форме. Не покажется ли им самый яркий день его жизни просто любопытной историей, которую они будут пересказывать в беззаботной компании. Едва ли им понять, какое чувство обуревали Александра, когда, построив в каре полк напротив Сената, он начал точить саблю о гранит памятника Петру Великому, пробуя зябнувшими пальцами холодную от мороза сталь.

Нет, пожалуй, они не поймут всей ослепительной надежды и трагического исхода того дня. А он, на льду Невы, когда пытался остановить и построить бегущих от губительной картечи солдат и повести их на штурм Петропавловской крепости, может показаться этой новой молодежи даже смешным. Ведь уже начал ломаться от разрывов бомб лед и тонули люди…

И Михаил Александрович ответил им строками Пушкина:

     — Дела давно минувших дней,     Преданье старины глубокой…

Офицеры поняли эти строки по-своему, они решили, что для него, с их точки зрения, раскаявшегося человека, рассказ этот будет тяжелым, и настаивать не стали.

Разговор пошел о более близких каждому делах — об иркутских новостях, о плавании по Шилке и освоении Амура.

— В Иркутске говорят, — рассказывал Кукель, — что американцы весьма интересуются богатствами нашей восточной окраины. Они уже предложили нашему правительству проект железной дороги, то ли из Аляски через Берингов пролив на Амур, то ли от устья Амура до Байкала. Предлагают якобы строить дорогу за свои капиталы, только в возмещение расходов просят отдать им стоверстную полосу земли вдоль будущей дороги с правом использования леса и прочих богатств, которые окажутся в этой полосе.

— Ах, господа, русский народ в состоянии сам проложить эти дороги, но американцы действительно очень заинтересованы. Впереди нас по Амуру плывет американский торговый агент Перри Мэк-Коллинс, — сказал Михаил Александрович. — Он уже второй год в Сибири. С ним и с натуралистом Густавом Ивановичем Радде я повстречался в деревне Атамановке, чуть пониже Читы. Американец был удручен, его уверяли, что правительство даст ему все способы к отправке на Амур. А какое правительство в Чите? Корсаков уехал, а больше никто ни ему, ни Радде помочь не мог. Коллинс жаловался, что до сих пор его чуть ли не носили на руках, чтобы он «даже не преткнул о камень ногу свою», ведь он изучал возможности американской торговли в Приамурском крае и в Восточной Сибири. А в Забайкалье он был оставлен без всякого внимания. Радде, коему тоже наобещали всяческое содействие, чуть не плакал от досады, видя, что дни убегают за днями, без надежды когда-нибудь отплыть.