Мы вывалились на воздух.
— Мальчики, тут надо бы траву собрать. Лучше руками — так быстрее! — Аня включила воду. Ульяна укладывала тарелки в раковину.
— Чего за трава? — спросил я разморенно.
— Да муж Наташин покосил. Теперь надо в одно место отнести. Дождь пройдет, и гнить станет всюду.
— Труд веселит человека! — Петя скинул кожаный пиджак на ступеньки дома.
Я надел рукавицы, Петя рукава широкой черной байковой рубахи натянул на ладони. Мы стали таскать охапки мертвых растений с разных концов сада. Мы сносили стебли в одну кучу, у калитки, подле кустов крыжовника. Трава была разная, встречалась с колючками. И крапива, старая знакомая, была. Мы таскали в объятиях траву, пресную и душистую, вялую и кусачую, влажную и усохшую. Я поднес травинки к лицу и глубоко вдохнул все сразу: рождение, расцвет, смерть. Трава пахла разнузданно и начальственно, как волна, и я на секунды ощутил, что не я нюхаю ее,
а она, затмив пол-лица, обнюхивает меня.
— Что я нашел! — закричал Петя.
Аня выключила воду и взволнованным шагом направилась на его крик. Я бросил охапку вместе с рукавицами и подошел:
— Что там?
Петя потрясал острой деталькой. Несомненно, значок. Темный от времени и земли.
— Узнали?
Железной крохоткой, зажатой в правую щепоть, он начал тереть по левой руке, закрытой черной байковой рубахой.
— Не узнали? А это детство наше… Я помню, все помню! Помнит
зоркий глаз, — бормотал он, двигая значком, — мой советский класс…
Значок, с вкраплениями ржави, но свободный от грязцы, лежал у него на ладони.
— Пионерский! — опознала Аня.
Красная звезда, над которой краснело угловатое пламя. В центре — головка Ильича, как головка чеснока, белая и голая.
— Я в школе единственный не вступил в пионеры, — признался я. — Мне папа запретил. Объяснил: пионеры против Бога.
— А ты сейчас вступи! — Петя ликовал. — Бери и цепляй!
— Может, зароем его обратно? — Аня прижалась ко мне, теплая, и стала ластиться. Бедром, сиськой, скулой. — Тут такое творится… Они меня замучили. Выкиньте вы эту ерунду!
— Кто они? — Я обнял жену и стиснул. — Не бойся, я тебя от всех спасу!
— Потрясающе! — Петя перевернул значок. — Даже иголка осталась. Бери и цепляй!
Зашелестело хихиканье. Это Ульяна подкралась по мякоти живой и неживой травы.
Вдали гулко забрехали собаки. На разные лады. Жирное и дремучее: “Вась-Вась!” Звонкое и праздничное: “Вань-Вань-Вань!”
Трепеща губами, Петя хватал воздух. Я взял у него и стал крутить значок:
— Прямо знак от родной земли. Интересно, зачем он воскрес? Неужели могут вернуться пионеры?
Петя выпятил грудную клетку, шевельнул ушами, издал горловой писк и обрушил челюсть о челюсть:
— А-а-апчхи!
— Чих на правду! — обрадовалась Ульяна.
Хлопнула калитка.
— Наташа! — крикнула Аня.
Няня толкала впереди себя коляску и молчала, взглядом проницая
пустоту. Свернула с дорожки на траву, подкатила к нам:
— Чо орешь? Своего не буди.
— Спит, — умилился я.
— Всю дорогу изводил. Позор какой: вопит и вопит! К нашим его возила. Он любит на нашу собаку смотреть! Собака на цепи — я его подношу, он смеется… А до этого как вопил! Только у нас заткнулся!
— Не говори “заткнулся” про моего сына.
— Она не со зла, — заступилась Аня.
— Нравится? — Я показал значок.
— Старый… — Наташа всматривалась. — Откуда такой? Прикольный вроде. Отдашь, Анют?
— Дарю!
— Между прочим, это я нашел! — вмешался Петя. — Я траву собирал, вижу — какая-то фишка…
— Ты жадный, чо ль? — Наташа разбойно царапнула его глазком.
Петя пресекся и звучно сглотнул.
— Держи, пионерка! — Я впечатал значок ей в руку.
Рука была горячая.
— Мы все пионеры, блин. При Союзе все дружно жили. Зачем Союз ломали? Наши родители и ломали, скажи, Ань? — Она вертела значок между пальцами. — Холодный какой… Васькин? Он же Ва-аськин… Васькин, да? Я его в говно спущу.
— Васин, — спохватился я. — Может, лучше Васе отдадим?
— Зачем? — спросила Наташа.
— Вряд ли он ему нужен, — сказала Аня.
— Не прет мужику по жизни! — Наташа заржала, будто всех призывая заржать. — Зарыл значок, а земля обратно выплюнула. Подарочков его не принимает!
— Ты! — Бешенство сузило мне дыхание. — Ты! Он дал нам этот дом. Он тебя нам посоветовал. Ты как смеешь!
— Смею я. Смелая! Чо он на меня зырит? Чо он лыбится? Противный…
— Ты же сначала с ним дружила.
Она кокетливо закрутила головой, ловя шпильками солнечные искры:
— Не разглядела. Сын твой — сразу в рев, как Васька подходит.
Ульяна пролепетала:
— Он к тебе клеился?
— Пусть попробует… — Наташа окинула ее сверху вниз, и девочка, казалось, уменьшилась. — Мой кобель ему причиндалы отгрызет.
Я вздохнул:
— Ты в Бога-то веришь?
— Мне Бог помогает, — сообщила она нахально и зачесала в кудлататой голове.
Я нагнулся к коляске. Здесь обитало главное существо белого света.
Я вел коляску. За спиной Аня тараторила с неестественным восторгом:
— Помнишь, блузку тебе дарила? Красный значок к белой блузке — это шик! Ты прикинь, как клево с таким значком! Забавно!
— Я чо, клоун?
— Ты — модница! Завтра у меня в шкафу пороемся! Хочешь, подарю тебе джинсовый костюм?
— Старый?
— Зимой купила. Надо померить. А значок, честно-честно, здоровский! Как будто детство нам вернул!
— Взрослые бабы! — хриплое в ответ. — Какое детство.
— Юные! Юные, Натуль!
Спал мой сын. Я отключился, украл мгновения, остался с ним наедине.
Я ощущал жажду его видеть, голодал по нему. Москва с делами забирала меня у Вани, но я рвался к нему. Я не умел и не хотел пеленать, купать, укачивать, бесконечно треща “чщ-чщ” или монотонно напевая. Предпочитал курлыкать, бережно щекоча ребрышки. А по правде — мне хватало мгновений. Просто взглянуть. Время подпрыгивало вспышками, несколько моментальных снимков: вот он, все с ним хорошо. В такие мгновения я словно передавал ему свою силу, впрыскивал в него, глядя пристально, укрепляющее любовное вещество.
Я вел коляску. Красный отсвет делал лицо младенца особо круглым. Но сквозь эту красную рекламную пелену я тревожно разобрал позеленевшую кожу, лиловатые печати на веках, соска застыла надгробием. Ваня не дышал.
Я погнал коляску. Остановил у крыльца. Окунулся по локти — и сверток выхватил вон, под солнце.
Живой?
Веки дрогнули и не успели раскрыться, прежде чем из мясистого ротика загремел плач.
На землю полетела соска.
— Ты обалдел? — Жена перехватила младенца и закачала всем телом.
— Я же тебе говорила, Ань.
— Что ты ей говорила? — Я крутанулся, понимая, что мой кулак сжат.
Наташа показала чудо быстроты: нагнулась, сцапала соску, страстно облизнула и ткнула в младенческие губы.
Звонил телефон.
Я бросился в кухню.
Мобильник молчал. Я включил его обратно в зарядку. Зарядку — в розетку. Дисплей озарился, я всматривался в мутное электрическое зеркальце. Номер был незнаком. Я перенабрал. С пятого гудка в трубке закружилось:
— Алле! Алле!
— Кто это?
— Это Екатерина! Прошу ваших молитв! Мы уезжаем!
— Екатерина?
— Василий наш заболел. — И тут из отрывистой речи (каждая фраза обособлялась влажным свистом) я понял, что это Васина жена. — Доча с нами. Доктор сказал: пулей! Плох Вася наш. Поспал полчаса, проснулся, горит весь. Синий!
— Синий? — Мой взгляд остановила детская акварель на стене.
Желтый подвисший человечек с зеленой бахромой по краям, и вокруг густая синева.
— Синий! В синяках весь. Спина синяя вся! Градусник поставила: тридцать восемь и семь. — Она последний раз ожесточенно свистнула.
Зажмурившись, я неловко перекрестился.
Вышел из кухни, тоскливо щуря глаза.
Аня, Петя и Ульяна стояли возле коляски, направив на меня ждущие чего-то лица.