— Наверное, госпожа не совсем четко представляет, что означает слово «кавайный»? Мало кто в Лыкоморье знает о существовании варваров с далеких восточных островов, но нам повезло, у нас такой начитанный автор! «Кавайный» следует понимать как «милый», «симпатичный» или, возможно, «пушистый».
Я вновь покосилась на «Глаз»: он был действительно пушист из-за невероятного обилия длинных, аккуратно прокрашенных ресничек.
Как бы то ни было, глазная серия помогла Сигурду оторваться от созерцания своего конунга в совершенно непотребном виде. Воспользовавшись этим, Эгмонт быстро оттащил нас от прилавка. Я, правда, сильно не сопротивлялась: полученный культурный шок был слишком велик.
Про Сигурда и говорить нечего: у оборотня был такой вид, будто его стукнули по голове всей коробкой с книгами.
— Идемте-ка в корчму, — устало сказал Эгмонт. — Хватит с нас розничной торговли.
5
Обоз отправлялся в дорогу очень рано: когда мы вышли на крыльцо, было еще темно. У меня слипались глаза, и все, что я запомнила, — это хриплые петушиные крики, очень нежная заря, едва-едва занимавшаяся над лесом, и длинная грустная морда моей лошадки.
Княжной быть все-таки хорошо — мне помогли взобраться в седло и долго сетовали, что нигде не сумели сыскать дамского седла. Но красная юбка, расшитая цветными шнурками, оказалась достаточно широкой — длины, правда, это ей не прибавило, и все желающие могли полюбоваться тем, что просматривалось между подолом и шнурованными ботинками. Просматривалось немногое. Да и наличие рядом Сигурда, мрачного до невозможности, действовало на зрителей весьма отрезвляюще. Оборотень еще не отошел от эстетического шока, полученного накануне, и с ним лучше было не связываться.
Вообще-то я неплохо ездила верхом — ромское детство, знаете ли, — но с тех пор прошло немало лет. Говорят, это умение не из тех, которые забываются, но накануне я все едино побаивалась, что одним махом разрушу всю легенду. Утром, однако, мне было не до глупых страхов. Да и лошадка попалась действительно очень смирная.
С полчасика покачавшись в седле, я пришла к выводу, что ничуть не забыла прежних навыков, после чего с чистой совестью сперва задремала, а потом и заснула. Обоз едва тащился (естественно, по меркам всадника), и я подозревала, что высокородной девице все едино не дадут свалиться с коня. Кто-нибудь да поймает.
Проснувшись, я первым делом глянула на небо. Его сплошь затягивали неровные светлые облака, но солнце — пятно слепящего света — стояло уже довольно высоко. Подкузьминки остались далеко позади, по левую руку тянулись возделанные поля, а по правую хмуро стояли вековые дубы и вязы.
Сигурд ехал рядом со мной, практически стремя в стремя. Эгмонта не было видно, но едва я начала оглядываться, как маг подъехал со стороны леса.
— Проснулась? — быстро сказал он по-подгиньски. — Ничего не чувствуешь?
Я напряглась, прислушиваясь не то к себе, не то к окружающим, но ничего интересного не уловила — разве что два охранника лениво обсуждали преимущества фламберга перед обычным мечом, разумеется, если это твой фламберг.
— Ничего… Что не так?
— Все в порядке, панна, — чуть поклонился Рихтер.
Я приподняла правую бровь, старательно копируя декана алхимичек, и тут же поняла, чем вызван именно такой ответ. К нам подъехал гном на высоком пони — помнится, еще один родич Снорри и по совместительству владелец обоза.
— Может, княжне чего надобно? — для порядка осведомился он.
Я прекрасно понимала, что ничего особенного княжне лучше не желать — все едино денег не хватит, — и потому, тихонько вздохнув, устремила взгляд за горизонт.
— Ясновельможная панна спрашивает: долог ли будет путь? — правильно расшифровал это Сигурд.
Гном чуть пожал плечами:
— Вестимое дело, от Подкузьминска до Листвяг полтора суток пути.
— Podkuzminsk? — заинтересовалась ясновельможная. — Chcia powiedzieé, Podkuzminki?
Эгмонт начал было переводить, но гном прекрасно понял и в оригинале.
— Как ее зовут, э? — быстро поинтересовался он, ткнув Сигурда в бок.
— Панна Ядвига, — почти молниеносно ответил Эгмонт.
— Панна Ядвига… э-э…
— Просто панна Ядвига, — с нажимом повторил Эгмонт. — Ее отец слишком богат и известен, чтобы лишний раз попусту повторять его имя.
Гном посмотрел на меня с возросшим уважением. Сдается мне, еще до того, как солнце пойдет на закат, Эгмонту придется не раз повторить нашу легенду перед любопытствующими.
— Тут такое дело, панна Ядвига, — солидно начал купец. Эгмонт совершенно серьезно повторил то же самое по-подгиньски. — Той же весной, как Рукопись-то наша обретена была, народ задумался: как же так, великий князь у нас жил… твоему, панна, батюшке он, часом, не сродник?
— Э-э… — сказала панна, выслушав синхронный перевод.
— Вполне возможно, — перевел Рихтер. За последние сутки его подгиньский сделался на порядок лучше.
Родственники князья были или нет, а история оказалась совсем проста. Едва успев отыскать рукопись, разобраться в древних письменах да рассмотреть как следует каждую из картинок, подкузьминский народ решил, что невместно великому князю происходить из каких-то там Подкузьминок. В свете вновь обретенных знаний становилось совершенно необходимым переименовать вторую столицу лыкоморского государства… ну, хотя бы в Подкузьминск. Предлагались и другие варианты: Кузьминск, Кузьмищи, Кузьмовцы или — на худой конец — Великие Подкузьмовники. Неизвестно, чем бы закончились словесные баталии между сторонниками каждой версии, но жизнь в очередной раз оказалась мудрее. Деды, коих в каждой уважающей себя семье имелось достаточно, заявили в один голос, что не потерпят такого измывательства над памятью предков. Они сами, их отцы, деды и прадеды жили и умирали в Подкузьминках, а если кто уж и родного пепелища стыдится, так позор ему!
После недолгого размышления и длительных переговоров стороны пришли к соглашению. Историческая часть города, где, по странному стечению обстоятельств, и располагались предместья (читай: деревня) сохранила исконное название Подкузьминки. Центр — с площадью, беломраморным князюшкой и двумя строительными площадками — стал именоваться, как и подобает городу: Подкузьминск.
Ехать с обозом оказалось долго, зато удобно. Нагруженные телеги тяжело тряслись по знаменитым лыкоморским дорогам, лошади шли шагом, а я покачивалась в седле. Доставшаяся мне кобыла — звали ее Соломкой — оказалась спокойной и донельзя меланхоличной. На привалах она щипала траву с трагическим видом королевы, изгнанной из дворца и только таким презренным образом спасающейся от голода.
Уже к полудню я поняла, что детский опыт — дело, бесспорно, хорошее, но практиковаться в верховой езде нужно значительно чаще. Мне повезло с лошадью, но все едино я отбила об седло все, что только можно отбить, и вдобавок стерла ноги. Очень печально было осознавать, что дома, в Академии, у меня осталось аж четыре флакона с заживляющей мазью.
Но с пешим путем было покончено. Я смутно представляла, почему мы больше не можем идти через лес — Эгмонт, раз упомянув об охранных заклинаниях, наложенных на Великий Тракт, больше о них ничего не говорил, — однако спорить со специалистом по боевой магии как-то не приходилось. По тракту — значит, по тракту; верхом — значит, верхом. Зато обоз то и дело останавливался, а если бы мы ехали одни, то привала, скорее всего, не случилось бы до самого вечера.
Да — у перемещения с обозом был еще один несомненный плюс: не надо было ничего готовить, кашу нам и так принесли, причем едва ли не с поклонами. Будучи даркуцкой княжной вот уже второй день подряд, я потихоньку начинала подозревать, что Рихтер вовсю пользуется эмпатическим даром, усиленно внушая окружающим почтение к беглой княжеской дочке. Когда я спросила его прямо, маг ухмыльнулся и отошел. Подозрения усилились.
— А может, ты меня эмпатии поучишь? — поинтересовалась я, когда он вернулся. — Говорят, у тебя специализация…