– Теперь настал мой черёд, да?.. А я всё думаю, что-то давно Браг не шепчет мне слов любви!
Мой товарищ и учитель глядит на меня с наигранным презрением.
– Слова любви пусть тебе шепчут другие: кажется, хватает желающих. Всё! На сегодня заседание закончено!.. Завтра полный прогон, в костюмах и с реквизитом. Это значит, что ты будешь танцевать в своей вуали, а присутствующему здесь юному господину придётся таскать большой свечной ящик вместо обломка скалы, который он швыряет на нас сверху. Мне уже надоело глядеть, как ты танцуешь с платочком величиной в ползадницы, а этот тип вместо гранитной глыбы держит в руках «Пари-Журналь». Завтра здесь в десять утра. Всё!..
Как раз в этот момент, когда Браг закончил свою гневную речь, солнечный луч позолотил стеклянный потолок мастерской, и я подняла голову, словно меня сверху кто-то окликнул.
– Ты слышишь, что я говорю, девочка Рене? – одёрнул меня Браг.
– Да…
– Да? Так какого же дьявола ты не уходишь?
Пришло время есть суп. Лови солнце на улице. Небось тянет на волю, за город?
– От тебя ничего не утаишь. Пока, до завтра.
Меня и правда всё время тянет за город… Но совсем не так, как это думает мой железный товарищ. И весёлая сутолока, парящая в полдень на площади Клиши, не смогла отвлечь меня от неприятного, совсем свежего воспоминания.
Вчера Амон и Дюферейн-Шотель повезли меня в Мёдонский лес, словно два начинающих живописца молоденькую модистку. Мой поклонник должен был обновить свой автомобиль, пахнущий сафьяном и скипидаром, – эдакая роскошная игрушка для взрослых.
Его смуглое юное лицо было озарено желанием преподнести мне этот сверкающий лаком и никелем вибрирующий предмет, который был мне решительно ни к чему. Но я смеялась, потому что Амон и Дюферейн-Шотель надели для этого бегства в Медону одинаковые коричневые шляпы, с большими полями и с замятой тульей, и я чувствовала себя такой крошечной между этими огромными дьяволами-искусителями! Сидя напротив меня на откидном сиденье, мой поклонник деликатно поджимал ноги, чтобы его колени не коснулись моих. Светлый серый денёк, очень мягкий, весенний, во всех подробностях высветил мне его лицо, ещё более тёмное по контрасту с золотисто-коричневым фетром шляпы, и я разглядела какой-то особый оттенок его век, словно чуть закопчённых, задымлённых, и наполовину скрытый чёрными в рыжину усами рот показался мне таинственным. Разглядела я и еле заметную сеточку тоненьких морщинок в углах глаз, и разлетающиеся брови длинней глазниц, тоже густые, незаметно сходящие на нет и кустистые у переносицы, как у охотничьего грифона… Я стала нервно копошиться в сумочке, ища зеркальце…
– Вы что-то потеряли, Рене?
Но я уже беру себя в руки:
– Нет, нет, ничего, спасибо.
С какой стати я буду перед ним разглядывать в зеркальце приметы увядания своего лица, давно отвыкшего, чтобы на него смотрели при ярком свете. Если умело использовать коричневый карандаш и синие тени да не ярко накрасить губы, то этого вполне хватает – как вчера, так, впрочем, и в любой другой день, – чтобы привлекать внимание к трём манящим огонькам на моём лице, к трём его магнитам. Я никогда не кладу румян ни на чуть впалые щёки, ни на скулы, которые усталость и учащённое миганье исчертили едва заметными морщинками…
Радость Фосетты – она сидит у меня на коленях и неотрывно смотрит в окно лимузина – служит нам темой для вялой переброски репликами, так же как и прелесть этого ещё зимнего леса – переплетение серых веток на фоне неба цвета шиншиллового меха… Но стоит мне потянуться к окну, чтобы вдохнуть горький, мускатный запах прелых листьев, который приносит слабый ветер, как я чувствую, что уверенный взгляд моего поклонника как бы охватывает меня всю…
За долгую дорогу от Парижа до Мёдонского леса мы не сказали друг другу и ста фраз. Сельский пейзаж не побуждает меня к красноречию, а мой старый Амон начинает скучать, как только выезжает за городскую заставу. Наше молчание могло бы заставить помрачнеть любого человека, но только не моего поклонника, который испытывал эгоистическую радость от того, что заточил меня в свой автомобиль и может не спускать с меня глаз. Я сижу в какой-то апатии, но скорее довольная нашей прогулкой, и улыбаюсь, когда машина подскакивает на неровностях лесной дороги…
Властная Фосетта, коротко тявкнув, решила, что дальше ехать не надо, что неотложное дело призывает её углубиться в оголённый лес по тропинке, на которой, словно круглые зеркала, блестят лужи – ведь только что прошёл дождь. Мы, не возражая, пошли за ней, широко шагая, как люди, привыкшие много ходить пешком.
– Замечательно пахнет! – сказал Долговязый Мужлан, глубоко вдыхая воздух. – Как у нас.
Я помотала головой.
– Нет, не как у вас, а как у нас. Чем это пахнет, Амон?
– Осенью, – сказал Амон усталым голосом. Больше мы не говорили, а, запрокинув головы, глядели на небесный ручей, струящийся меж верхушек старых деревьев, и вслушивались в живой шёпот леса сквозь какой-то сырой, прозрачный, звенящий от мороза посвист дрозда, объявляющего этим свой вызов зиме…
Вдруг из-под ног выскочила и юрко зашуршала в листьях маленькая рыжая зверушка, то ли куничка, то ли ласка. Фосетта кинулась за ней следом, и мы покорно пошли за обезумевшей, упрямой, хвастливой собакой, которая просто заходилась от лая: «Я её вижу! Она от меня не уйдёт!», хотя явно шла по ложному следу.
Захваченная энтузиазмом Фосетты, я помчалась вслед за ней, испытывая животное наслаждение от быстрого бега. Скунсовую шапочку я натянула на уши и обеими руками приподняла юбку, чтобы ногам ничего не мешало…
Когда, вконец задохнувшись от бега, я остановилась, то увидела, что Максим стоит рядом.
– Вы бежали за мной? Как это я не услышала?
Он учащённо дышал, глаза его блестели под раскидистыми бровями, волосы растрепались. Он выглядел как влюблённый угольщик, и, казалось, от него всего можно ожидать.
– Я не отставал от вас… Это не хитро: чтобы вы не слышали моих шагов, я старался бежать с вами в ногу. Только и всего.
Да… Это, действительно, не хитро. Но об этом надо было подумать. Вот мне, например, это никогда бы и в голову не пришло. Еще опьянённая быстрым бегом, словно лесная нимфа, возбуждённая, неосторожная, я рассмеялась ему в лицо, как бы провоцируя его. Мне хотелось, чтобы вновь вспыхнуло в глубине его красивых серых с рыжими искрами глаз злое жёлтое пламя… Угроза этого, пожалуй, промелькнула, но я почему-то не унималась, как наглый упрямый ребёнок, который сам нарывается на пощёчину. И, конечно, была наказана гневным поцелуем, поспешным, неудачным, который только разочаровал мои губы…