Читать интересную книгу Звезда и старуха - Мишель Ростен

В ответ никогда не говорят «спасибо». Считается, что «спасибо» приносит несчастье. Условленный отзыв:

– Принимаю!

Артистическая наполнена птичьей перекличкой:

– Suerte! Принимаю! Suerte! Принимаю!

Это знак внимания, искреннее пожелание удачи, шутка, улыбка, ласка, поддержка, привычка – кто знает?

* * *

Постановщик в задумчивости мерил широкими шагами коридор возле гримерной Одетт. Мимо прошла молодая красивая билетерша, шепнула ему:

– Suerte!

Он обернулся, пристально посмотрел на нее и вдруг попросил:

– Поцелуй меня!

Она охотно поцеловала его, но не в губы, а в щеку: тебе, старый, большего и не нужно. Пришлось смириться. Хотя, по правде сказать, постановщик хотел бы внушать красавицам отнюдь не дочернюю нежность. Неужели никогда больше он не поцелует девушку по-настоящему?

Тут он с пронзительной ясностью осознал: скоро и твой черед, постановщик, речь идет вовсе не об отмене выступления Одетт, на сцену вышли старость и смерть, не только ее, твои тоже, всему наступит конец!

Изящная фигурка билетерши в свитере с лейблом «armor-lux» растворилась в темноте.

Постановщик возобновил кружение в тупике, куда сам себя загнал: гримерная, коридор, кулисы, сцена и обратно. Сто шагов от спектакля к отмене, от театра к звезде, от творчества к смерти.

Вернулась помреж:

– Когда сообщим об отмене публике?

Постановщик возразил, что без высочайшего одобрения Одетт отмены не будет.

– Я не могу отменить спектакль без ее согласия.

– Почему?

– Это непорядочно.

Неопровержимый довод.

В пользу Одетт. Или в пользу постановщика?

Войдя в гримерную, он застал старушку за разговором с августейшей сестрой Мартиной-Жозефиной по мобильному. Беседа обязывала ко многому, и Одетт потихоньку преображалась в Евгению.

– У нас все наладится, моя дорогая Жозефина, не беспокойся.

И, глядя вошедшему постановщику прямо в глаза, прибавила:

– Спектакль ни за что не отменят!

Фраза явно предназначалась не только царственной собеседнице. Императрица умирает, но не сдается.

Постановщику захотелось вспомнить что-нибудь приятное, утешительное, что могло бы объединить их со звездой. Он сел рядом с ней, взял ее за руку. Она руки не отняла. Пошла на мировую? Нет, постановщик, не обманывай себя, руку я тебе дам, но согласия на отмену ты от меня не дождешься, и не мечтай, по-хорошему у нас не получится, Одетт желает себе блага и не допустит, чтобы ей причинили боль.

Постановщик пришел не со злом, но и не с добром.

Так ты скажешь ей или нет? Новая неведомая строка привязалась к постановщику: «Так ты хочешь или нет?» Какая-то песенка, не из нынешних. Анри Сальвадор? Эдди Константин? Нет. Бурвиль? Не он. Вспомнил: Брижит Бардо. Прекрасная и сексуальная. Тут же всплыл весь куплет, что-то о нерешительных молодых людях. «Так ты хочешь или нет?» Вот и застенчивый постановщик никак не решится. Так ты скажешь ей или нет? В конце юноша все-таки отважился – слишком поздно! Бардо презрительно: «Что? Хочешь? А вот я уже нет!»

– Послушай, Одетт, нам все-таки придется…

Звезда гневно выдернула руку.

С одержимыми действительно не договоришься: то слишком рано, то слишком поздно.

Помреж по громкой связи предупредила труппу, что через четверть часа поднимут занавес. Внимание всем, кто сегодня работает в Театре: артистам, техническому персоналу, билетершам, рабочим сцены, консьержу, – спектакль вот-вот начнется! Осталось всего пятнадцать минут!

А что у нас за спектакль?

Постановщик склонился над лежащей звездой, снова взял ее за руку. Она позволила. Они долго дружно молчали. Как бы ему хотелось, чтобы они так же дружно пришли к разумному решению, до конца поняли друг друга, были заодно и сердцем, и умом!

Под разумным решением он подразумевал отмену спектакля, само собой, – другого выхода нет.

Одетт, напротив, если бы размышляла вслух, сказала бы, что разумное решение – это выступить, а как же иначе?

Так они прожили вместе еще минуту. Вдох, выдох, в едином ритме. И еще – вдох, выдох, вдох, выдох – и еще, и еще. Настроиться на одну волну мешали помехи: ее страхи, его дигрессия. Пока что они на разных частотах, соприкосновения рук для полного контакта недостаточно, однако постановщик все лучше и лучше улавливал сигналы Одетт. Она же уловила, что он их улавливает.

Разрядка, расширение.

До этого удивительного мгновения, когда ему вдруг удалось воссоединиться со звездой, постановщик не ощущал в полной мере груз ее лет, что прежде давил на них во время репетиций, угрожая разрушить весь замысел. Сейчас он обрушился на него всей тяжестью. Весенние заблуждения рассеялись, ни обаяния, ни обольщения, ни харизмы в Одетт не осталось, все заполнила одна старость. И тут в глубине души постановщика тихо-тихо зазвучал напев, которого он прежде никогда не слышал. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох – дыхание звезды, чуть слышное, прерывистое, хрупкое, но упорное, светоносное. А навстречу ему – вдох, выдох, вдох, выдох, – из нутра постановщика вырвалась песня величайшей нежности к Одетт, безграничной, ослепительной, неожиданной, безусловной.

Года два-три назад он побывал на потрясающей выставке. На стене висело шесть огромных черно-белых фотографий обнаженных старух[102]. Девяностолетние, с дряблыми морщинистыми бесформенными телами, что вот-вот растворятся в белой пустоте фона, стоит лишь исчезнуть резким черным теням-сетям, они спокойно стояли и смотрели прямо в объектив, без вызова, без стыда, без прикрас – да, мы такие. Взгляд из другого мира, не имеющего с нашим ничего общего, живой осмысленный взгляд – мертвые так не смотрят.

Ничего привлекательного, ничего отталкивающего. Непривычно, невероятно странно.

Тогда, глядя на обнаженных старух-японок, ждавших его у врат смерти, постановщик заплакал от умиления и беспричинного восторга. А сейчас, слушая дыхание звезды – вдох, выдох, вдох, выдох, – он всем существом почувствовал, что она живая – вдох, выдох, вдох, выдох, – без всяких там эпических полотен, исповедей, суждений, оценок – просто настоящая живая Одетт, сама жизнь.

Постановщик прилег рядом со звездой на раскладушку, ласково обнял ее, точно любовник любимую, прижался животом к ее спине, уткнулся носом в ее рыжие волосы. И спел ей песню великой нежности, которая всплыла на поверхность его души. Убаюкал звезду колыбельной. Спел о своем восхищении ею. Об ее таланте, музыкальности, обаянии – да-да, раз он пел о них, значит, они к ней вернулись, а не исчезли бесследно. Благодарю, Одетт, за все благодарю! Спасибо, что озарила мой небосвод! Встреча с тобой – несравненное счастье. В Лионе сила притяжения вовлекла меня в твою планетарную систему, отныне я буду вечно вращаться вокруг тебя, и мне так хорошо!

Никаких оговорок, упреков, напоминаний об их взаимном раздражении, разногласиях, спорах – ни к чему эти мелочи, что якобы служат достоверности, а на самом деле причиняют только боль. Он поблагодарил ее даже за репетиции. Особенно за самую последнюю – тысяча, миллион благодарностей! – за такую блестящую импровизацию, лучший подарок, что он получал в своей жизни.

Вдох, выдох, вдох, выдох – нежная колыбельная сплеталась из слов и дыхания. Одетт расслабилась, успокоилась, ее уже давным-давно никто так не обнимал. Постановщик нашептывал старой-престарой звезде сказки про бессмертное искусство, про нестареющих и неумирающих артистов, про the show, которое непременно mast go on. Ведь она желала это услышать. Верно, он немного привирал, даже бессовестно лгал, по большому счету, но что, по-вашему, нужно говорить стареньким верующим? Что рая нет и не будет? Важно лишь то, что сейчас они вместе. Его присутствие. Его сочувствие. Эмпатия.

«Эмпатия и липучее занудство», – скажете вы.

А вы что предлагаете?

Они лежали обнявшись, закрыв глаза. Внезапно старушка принялась бормотать названия нот: ля си до ми ре, си ля соль ре. Нет, она не пела, это была мелодекламация, ритмичный шепот: ля си си до ми ре, си ля соль ре… Постановщик, наивный романтик, задрожал от радости: Чайковский! Точно, Чайковский! Он только что вспоминал о нем, а теперь Одетт напевала его увертюру. Телепатия, между ними установилась мистическая связь!

Рано радуешься, хотя Одетт в самом деле бубнила ноты из увертюры к «Щелкунчику», ты-то сам все перепутал, начал петь из «Патетической» Бетховена, которую все романтики знают куда лучше Чайковского… Постановщик заплакал от умиления: «Спасибо тебе, Одетт, спасибо!» И продолжал выводить фрагмент симфонии, перекрывая ноты Одетт, невпопад, не к месту. Старушка не мешала ему. Нет, не так, постановщик, ты фальшивишь, поешь совсем не то, что я пою, ну да ладно, пусть, мы вместе, раз тебе так хочется, вместе, да-да, успокойся, неужели ты еще сомневаешься?