Фоули пододвинул стул поближе к Кипу:
— Ну, признавайся, я прав? — спросил он. — Больше мне ничего не надо…
Кипа воротило от его торжествующей физиономии. А Фоули продолжал свое:
— Какого дьявола! Ты должен чувствовать себя на седьмом небе от счастья. Ты же кое от чего отделался! — И не утерпев, он опять загоготал.
Кипу вдруг захотелось смеяться вместе с ним, взахлеб, так, чтоб в комнате стоял безумный, дикий хохот, но ему сдавило горло. Он медленно поднимался. Руки его сжали подлокотники кресла. Фоули и Керман сразу насторожились. Но Кип вздохнул, покачал головой и снова сел.
— Ну, что скажешь? — спросил Фоули.
— Насчет чего?
— К чему пришел?
— Ты о чем?
— Почему не разозлился?
— Да ты посмотри на него, — подхватил Керман, — он даже ничуть не озлился!
— Эх ты, размазня, слюнтяй! — выпалил Фоули так, словно возненавидел Кипа за его растерянный, отрешенный вид. — Встряхнись! Этакий детина позволяет своре сопляков таскать себя, как мартышку на веревочке!
Слова эти растравляли в душе Кипа боль, скрытую внешним спокойствием. Сердце его сжалось.
— Ну чего ты достиг? — продолжал Фоули. — Куда вся эта шумиха тебя привела? Merde[4], как выражаются французы, и ты это сам понял, а не понял, так тебе разъяснят. И вроде бы уже разъяснили, а?
Но Кип все еще молчал, и тогда Фоули с неистовой яростью сказал ему:
— Да ведь каждый твой доброхот, который еще недавно тебя лаской одаривал, только о своей выгоде пекся. Если можно на чем-то нагреть руки, они тут как тут! А ты, чурбан, знаешь, что ты для них? Ты для них столб! Если у кого от излишка добродетели нутро распирает, так он бежит столб попрыскать, ясно?
— Больно ты заковыристо все подаешь, — нетерпеливо забурчал Керман. — Выкладывай напрямик или заткнись.
— А я и выкладываю на свой лад.
— Так давай ближе к делу.
— Сперва, Кип, разреши спросить, — вкрадчиво, подлещиваясь, промурлыкал Фоули. — Что ты от них получил?
— Ты о чем?
— Ну, что они тебе дали? Все, кроме того, чего ты на самом деле хотел, все, кроме хоть мало-мальски стоящей должности. Сколько же ты от них заимел в кармане?
— Ни гроша.
— Так. А твои толстосумы-друзья? Что ни случись, а они свои денежки получают, верно?
— А с деньгами и все, что душе угодно, — добавил Кип как бы самому себе. И вдруг подумал, что только деньги дают возможность сенатору и его друзьям казаться респектабельными и добропорядочными.
— Ну как, ты с нами? — спросил Фоули. С торжествующим видом он откинулся на спинку стула. — Я это знал, Кип. Всегда знал, что ты разберешься, что к чему. Я на тебя рассчитывал. А теперь слушай. — И он чуть ближе придвинул стул. — Айк припрятал машину в надежном месте и поменял номер. Тут кварталах в двадцати отсюда отделение банка «Стандарт»… — Помедлив, он спросил: — Ты меня слушаешь, Кип? — Он все еще слегка побаивался его странного оцепенения и отчужденности. Тот кивнул. — Мы уже целую неделю приглядываемся. Там запросто можно снять отличный навар. Вот мы и подумали — опыта у нас в таком деле маловато, и не совсем оно по нашей части… — Запнувшись, Фоули взглянул на Кермана, который согласно качнул головой. — Так, может, ты глянешь завтра или послезавтра.
До чего они оба похожи на уродливых детей. Но голоса их звучат так же, как и те, другие, запавшие в память: как голос сенатора, мэра, судьи Форда или кое-кого из тех, кто каждый вечер бывал в гостинице. Их голоса, их лица — все это теперь где-то далеко, за пределами того маленького островка, на котором обитает его чувство к Джулии, к матери, к отцу Батлеру. Это совсем другой мир.
— Что ж, вы рассудили верно, — услышал он свой голос. Как просто было бы надеть сейчас пальто и пойти вместе с ними.
Он закрыл глаза и отдался своим фантазиям, а когда очнулся, лица Фоули и Кермана торчали перед ним совсем близко. Должно быть, он открыл для себя что-то очень важное, пока так грезил наяву, и это его захватило.
— Послушай, Фоули, — сказал Кип, — ты, наверно, слыхал о блудном сыне?
— О ком?
— Ведь ты, по-моему, слыхал обо всем на свете.
— Ясно, я знаю про этого малого. А при чем тут он?
— Я только что понял, что с ним произошло. — В голосе его слышалось волнение. — Месяц за месяцем блудного сына привечали, а потом о нем забыли, и тогда его взяла досада. Все ему осточертело и опротивело. Может, он даже прохожих на улице останавливал, спрашивал: «Вы помните меня? Я же блудный сын». А ему отвечали: «Ну и что? А я фараон египетский. Прочь с дороги, верзила. Я спешу», — и сталкивали его на мостовую. И тогда, крепко озлившись, он понял, что над всеми его возвышенными чувствами жители города только потешались. И возненавидел всё и всех, покинул город и взялся за старое.
— Он свихнулся, — сказал Керман, показав на Кипа.
— Заткнись, болван. Не мешай ему. Валяй, Кип, дальше. — Фоули загорелся любопытством. Но вдруг лицо Кипа исказила боль.
— Какого черта вы ко мне пристали? — вскричал он. — Сказал: нет, нет и нет!..
Фоули недоумевающе покачал головой.
— Ты не говорил «нет».
— Точно, — подтвердил Керман, — не говорил.
— Не говорил… — повторил Кип.
— Ну да, не говорил.
— Верно, — поддержал Керман.
— Бред собачий, — сказал Кип. Столько времени он с ними не имел ничего общего, какого же дьявола они вообразили, будто за одну ночь он изменится и примется за старое. — Посмотрите, как вы тут напакостили, взгляните на ковер. Зря я вас, подонков, пустил на порог. А ну, подберите мусор.
Он стоял над ними, пока они подбирали с пола табачные крошки.
— Проваливайте, — сказал он. — Уже поздно.
— Так как насчет вечера?
— Мы с Джулией уходим обедать.
— Когда вернешься?
— Около восьми.
— Может, мы тебя поджидать будем.
— Только подальше отсюда, ясно? — крикнул он им вслед.
24
Из окна он видел, как они вышли из парадного, остановились на тротуаре, взглянули наверх. И тут заметил Джулию. Оба дружка обернулись и уставились на нее. Увидев их, она ускорила шаг, поспешно вошла в парадное, взбежала по лестнице бегом и, совсем запыхавшись, спросила Кипа:
— Те двое сюда заходили?
— Всего на минутку.
— Зачем?
— Принесли из гостиницы мой чемодан.
— И что сказали?
— Ничего, мы просто поболтали.
Оглядев комнату, словно в ней теперь все изменилось и сама она тут чужая, Джулия резко спросила:
— Зачем они сюда заявились?
— Я же сказал, чемодан принесли.
Ее испуг и досада пробудили закравшееся в его душу сомнение. Но он отогнал его и крикнул в сердцах:
— Ты что хочешь сказать? На что намекаешь? Разве я виноват, что они принесли мне чемодан?
— Нет, — ответила она, покачав головой.
— Так в чем же дело?
— В том, что я видела, как эти бандюги выходят из моего дома.
— Из твоего дома! — крикнул он. — Из твоего дома! Потому что я теперь бездомный, так?
Она удивленно взглянула на него, и ей стало стыдно.
— Наверно, они просто воспользовались случаем сюда заглянуть, — сказала Джулия и поцеловала Кипа. Потом подошла к зеркалу и повертелась перед ним, оглядывая свое ситцевое платьице. — Скоро придется подумать об осеннем костюме. И эта шляпа из соломки уже надоела, мне куда больше нравятся велюровые. — Поддев пальчиком шляпку на затылке, она сдвинула ее вперед и набок, прикрыв полями один глаз, скорчила потешную гримаску и повернулась к Кипу. — Ах, какое я видела сегодня осеннее пальто — прелесть. Новая модель. Тебе бы непременно понравилось. Я его примерила и так хорошо в нем выглядела.
— Это ты ему придала вид, — сказал Кип, — да ты хоть в простыню завернись, и на тебе она покажется самым дорогим нарядом. У тебя должны быть красивые вещи, Джулия.
— Еще бы, непременно! — весело откликнулась она.
И тогда он, задумавшись, мечтательно проговорил:
— Я бы мог тебя одевать в самое лучшее, что есть в Америке.
— Это как понимать?
— Мог бы, — повторил он так же задумчиво-мечтательно и кивнул головой. — Запросто… — Он улыбнулся, все так же кивая в ответ своим мыслям, и был, должно быть, где-то очень далеко от нее.
В страхе Джулия подошла к нему и тихо спросила:
— О чем ты думаешь?
— Так, ни о чем… — Он вздрогнул, встрепенулся. — Ни о чем. Чего ты?
Он и сам не знал, как у него вырвались те слова. Он же просто стоял и смотрел на нее. Они возникли сами собой, будто во сне. Когда она отпрянула от него, он только покачал головой.
— Джулия, Джулия! — воскликнул Кип. Должна же она понять, что он и сам ошеломлен не меньше ее.
— Не нужны мне никакие наряды, слышишь? — Она подошла к нему, грозя пальцем. Лицо ее пылало.
— Понятно, слышу.
— И не смей беспокоиться о моих нарядах.