аллее.
– Гм, – буркнул Базиль. – Десятый час. Это не могло подождать до завтра?
– Подождать? Мороженое? – возмутилась Женевьева.
Мерлин бросил на нее благодарный взгляд. Она весело подмигнула в ответ.
– А с чем оно?
– Ванильное, с печеньем, с джандуйей, с шоколадной крошкой, с пралине, с вишнями в ликере, с миндальной пастой, с фисташ…
– Не мороженое, а целая Парижская ярмарка, – перебила Беттина.
Именно в эту минуту нечто вынырнуло из темного коридора, прошмыгнуло у них под ногами и стремглав вылетело за дверь, преследуемое Ингрид и Роберто. Никто и у видеть-то ничего не успел, только кусок сала под его усами.
– Майкрофт!
– Майкрофт? – повторил Мерлин. – Кто это?
– Тебе не понять, – фыркнула Беттина.
– Домашний монстр, – сказала Женевьева.
– Дьявол Виль-Эрве.
– Нечистый, – проворчала Шарли. – Гадкий.
– Демонический грызун, – заключил Базиль. – Он украл то, что должно было сделать мой киш произведением Моцарта.
– Я видела только кусок сала! – крикнула Энид с велосипеда.
– Это оно и есть, – вздохнул Базиль.
Шарли чмокнула его в нос.
– Брось, – сказала она. – Энид? Вернись сейчас же.
Она освободила Мерлина от термоконтейнера.
– Так с чем там это мороженое?
– Сверху вишни, – мрачно отозвался Базиль, – внизу печенье, ваниль с карамелью и… э-э… фисташки с нугой?
– Не так! – перебила его Гортензия. – Вишни в шоколаде, карамель в джандуйе и…
– Неправда! – запротестовала Энид. – Это шоколад в вишнях, а внизу ваниль, а…
Общий смех постепенно стих в глубине дома. Беттина и Мерлин остались одни под фонарем на крыльце.
– Поохотимся на Майкрофта? – предложил он.
– Он слишком умный для тебя.
Мерлин промолчал. Поднял подбородок в сторону поленницы и тихонько высвистал первые ноты концерта Рахманинова, который Шарли иногда играла на пианино. Тьма не шелохнулась.
– Думаешь, он меломан? – усмехнулась Беттина.
Он снова засвистел. На этот раз Шуберта.
Ч то-то зашевелилось. Острый взгляд пронзил темноту между поленьями. Беттина затаила дыхание. Медленно, осторожно Мерлин достал из карманов орешки: один, два, три.
Майкрофт снова затаился. Мерлин запел, опять на мотив Рахманинова:
– Эти орешки для тебя… иди же за ними… иди сюда…
Он бросил их один за другим. Быстрая, как молния, крыса схватила все и юркнула в свое убежище.
– Кормить врага – это победа? – поинтересовалась Беттина.
– Морить его голодом – тоже не выход. В сущности, эта зверушка вас любит.
– Прости, что?
– Почему он так рискует ради пищи, когда мог бы спокойно кормиться на складе магазина, на чердаке фермы или в полном зерна амбаре?
На это у Беттины не нашлось ответа. Она вздрогнула.
– А ты? – продолжал Мерлин. – Почему ты стоишь тут и мерзнешь в моем обществе, когда сто раз дала мне понять, что я для тебя недостаточно красив?
Беттина покраснела. И снова не нашлась с ответом.
– Мое приглашение в кино еще в силе, – сказал он. – Но ненадолго.
– А, – протянула она. – Идет драка за твою компанию?
– Нет. Но срок действия билета ограничен.
– Пригласи кого-нибудь еще.
– Я хочу пойти с тобой.
Она всмотрелась в него. И поймала себя на том, что ищет недостатки, которые раньше бросались ей в глаза с первого взгляда. Она по чесала щеку, скрестила руки на груди. Наверно, виноват фонарь… Потемневший от пыли и дождей, засиженный насекомыми и птицами, он смягчал все вокруг своим мягким оранжевым сиянием.
– В среду? – выдохнул Мерлин.
Беттина почувствовала, как заколотилось сердце под скрещенными руками.
– Хорошо. На четырехчасовой сеанс, – сказала она тихо-тихо.
Он расцепил ее руки, взял ее ладони в свои. Наклонился, как будто хотел ее поцеловать, но не поцеловал. Он прошептал:
– Дай Майкрофту шанс. И некрасивые могут выиграть в твоих глазах, если их лучше узнать.
Мерлин наклонился еще ниже. Но только улыбнулся, той самой улыбкой, которая затопила ее сердце.
– Пока.
Он вскочил на велосипед, совершил акробатический кульбит, почти превратившись в самолет на взлетной полосе, и скрылся за оградой.
– Ну? – спросила Шарли, когда Беттина вернулась. – Он улепетнул?
– На велосипеде.
– На велосипеде? Майкрофт?
Беттина серьезно посмотрела на нее.
– Майкрофт нас любит. Он мог бы спокойно кормиться в амбаре. Но он любит этот дом. Давай дадим ему шанс.
Шарли удивленно подняла брови и сделала Базилю знак рукой, давая понять, что сомневается в психическом здоровье младшей сестры.
Энид же опять напевала бессвязную песенку, в которой шла речь о русалке (с хвостом и хорошенькой мордашкой), которая нашла возлюбленного в бассейне.
Из дневника Гортензии
Я никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая!
Я была сегодня на театральных курсах в ПЕРВЫЙ и ПОСЛЕДНИЙ раз в жизни! Никогда еще не чувствовала себя таким земляным червяком.
Лермонтов преподает драматическое искусство тридцать лет. С такой фамилией я ожидала увидеть типа ростом метра в четыре, упирающегося в потолок. Ничего подобного. Это низенький краснощекий человечек с отвисшей нижней губой – так и хочется почмокать ему, как младенцу, – астматическим дыханием и тяжелыми черепашьими веками, из-за которых он немного похож на китайца.
Когда я записалась, он со мной даже не поздоровался.
– Ваше имя?
– Гортензия Верделен.
– Вы очень молоды.
– Двенадцать лет.
(Это будет правдой через несколько месяцев.)
– Почему вы хотите учиться актерскому искусству?
Из-за Зулейхи Лестер в «Купере Лейне». Я пробормотала:
– Потому что я… я не умею играть.
– Мотив не хуже любого другого.
Я почувствовала себя дурой и пожалела, что не смогла дать более блестящий ответ.
– Садитесь и наблюдайте.
Так я и сделала. Забилась в уголок и села на откидное сиденье подальше от света. На сцене были две девушки и два парня. Мне они казались великолепными. Одна из девушек вдруг заплакала. Столько слез, как будто протек чердак в башне Виль-Эрве в сильную грозу. Никогда не видела столько слез.
Я бы ни за что не смогла заплакать по заказу. Чтобы я заплакала, меня надо крепко побить. Последним ударом, который я получила, была смерть мамы и папы. Да и то я заплакала не сразу. Понадобилось три недели, чтобы я поняла.
– Не надо нас топить, Луна Пеллисе! – прогремел Лермонтов. – Араминия – героиня сентиментальная, но не слишком! Заставить ее плакать перед мужчиной, которого она любит, – нонсенс!
На сцене плакальщица Луна (примерно лет семнадцати) быстро вытерла нежелательные слезы и обиженно поджала губы.
– У Араминии горе! – возразила она.
– Разве печаль выражается только слезами? Сердце Араминии кровоточит. Она умирает от горя. Но слезы – о нет, нет, нет! все с начала, Пеллисе!
И так до самого конца. Каждый раз мне казалось, что я вижу самых талантливых актеров на свете, и – бац! – Лермонтов оказывался всем недоволен. И он был прав. В конце занятия