Читать интересную книгу Крах СССР - Сергей Кара-Мурза

В этой концепции важно, что в каждый момент в цивилизации действует один культурно-исторический тип. Другого в данный исторический период в конкретной цивилизации не существует. Это представление об устойчивости культурно-исторических типов развил О. Шпенглер. Он дал метафорическую концепцию неудачных цивилизационных контактов России с Западом («модернизации»), применив термин «псевдоморфозы», взятый из минералогии.

Так называют явление вымывания кристаллов минерала, включенных в скальную породу, а затем заполнения этой пустой формы раствором другого минерала. Он кристаллизуется в «чужой» форме, так что его «внутренняя структура противоречит внешнему строению». Такими были, по мнению О. Шпенглера, реформы Петра Великого, которые загнали нарождающуюся русскую культуру в формы старой, развитой культуры Запада.

В свое время эта концепция подверглась критике русскими философами, а сегодня вновь стала популярной, хотя вся эта конструкция опирается всего лишь на метафору. О любой известной истории цивилизации можно сказать, что она — псевдоморфоз. Эти представления господствуют сегодня в России и у идеологов реформы, и у ее противников. Первые опираются на концепцию «России-как-Европы» и объясняют неудачи реформ ненужным стремлением искать какие-то «свои» подходы и формы (особый путь) вместо точного копирования западных структур. Вторые прямо исходят из модели Данилевского-Шпенглера и называют попытку имитации западных институтов «чужебесием». Но в главном эти крайности сходятся.

История XX в. заставляет отказаться от концепции Данилевского — Шпенглера. И русская революция, и перестройка конца XX в. с последующей реформой показали, что в действительности цивилизация является ареной конкуренции (или борьбы, даже вплоть до гражданской войны) нескольких культурно-исторических типов, предлагающих разные цивилизационные проекты. Один из этих типов (в коалиции с союзниками) становится доминирующим в конкретный период и на поверхности «представляет» цивилизацию.

Реформы Петра, несмотря на все нанесенные ими России травмы, не были псевдоморфозами, они опирались на волю культурно-исторического типа, сложившегося в лоне российской цивилизации и начинавшего доминировать на общественной сцене. Модернизация и развитие капитализма во второй половине XIX в. вызвали кризис этого культурно-исторического типа и усиление другого, вырастающего на матрице современных буржуазно-либеральных ценностей. Это было новое поколение российских западников, но вовсе не клон западных либералов (о «самобытности» российских либералов начала XX в. писал М. Вебер).

На короткое время именно этот культурно-исторический тип возглавил общественные процессы в России и даже осуществил бескровную Февральскую революцию 1917 г. Но он был сметен гораздо более мощной волной советской революции. Ее движущей силой был культурно-исторический тип, который стал складываться до 1917 г., но оформился и получил имя уже как «советский человек» после Гражданской войны. Все цивилизационные проекты для России были тогда «выложены» в самой наглядной форме, культурно-исторические типы, которые их защищали, были всем известны и четко различимы, все они были порождением России.

Вдохновители Февраля были западниками, их идеалом была буржуазная республика с опорой на гражданское общество и рыночную экономику — на то, чего в России не было. М. Вебер отмечал, что критерием господства «духа капитализма» является состояние умов рабочих, а не буржуазии. А в то время рабочие России сохраняли мироощущение общинных крестьян — главного противника буржуазии. Не к гражданскому обществу свободных индивидов стремились люди после краха сословной монархии, а к православной коммуне (обществу-семье). В столкновении этих двух разных образов будущего появилось то семя, из которого, к общему горю, выросла гражданская война.

Тот культурно-исторический тип, который показал себя в революциях 1905-1907 гг., а затем в Февральской, и сложился в ходе Гражданской войны, был несовместим с буржуазно-либеральным проектом и вызывал ненависть у «западников» — и правых, и левых. В нем видели угрозу архаизации, даже «азиатизации» России, возрождение ее древних архетипов, лишь прикрытых позднефеодальными и буржуазными наслоениями. М.М. Пришвин записал в дневнике 29 апреля 1918 г.: «Новое революции, я думаю, состоит только в том, что она, отметая старое, этим снимает заслон от вечного, древнего».

На Западе оценки были еще жестче. Профессор П. Шиман, ссылаясь на К. Каутского, писал в брошюре «Азиатизация Европы»: «Внутреннее окостенение, которое было свойственно народам Азии в течение тысячелетий, стоит теперь призраком перед воротами Европы, закутанное в мантию клочков европейских идей. Эти клочки обманывают сделавшийся слепым культурный мир. Большевизм приносит с собой азиатизацию Европы».

И. Бунин мечтал, чтобы явился дьявол и ходил по колено в крови большевиков и красноармейцев. И это можно было как-то списать на дворянский эгоизм и оскорбленное чувство аристократа, гонимого «восставшим хамом». А вот выдержки из документа, который называют «Политическим завещанием» лидера меньшевиков П.Б. Аксельрода (письмо Ю.О. Мартову, сентябрь 1920 г.). Ю.О. Мартов и П.Б. Аксельрод — основатели РСДРП, марксисты, посвятившие свои жизни борьбе за дело трудящихся, за социалистическое будущее всего мира (включая Россию).

Он пишет о большевиках:

«…И все это проделывалось под флагом марксизма, которому они уже до революции изменяли на каждом шагу. Самой главной для всего интернационального пролетариата изменой их собственному знамени является сама большевистская диктатура для водворения коммунизма в экономически отсталой России в то время, когда в экономически наиболее развитых странах еще царит капитализм. Вам мне незачем напоминать, что с первого дня своего появления на русской почве марксизм начал борьбу со всеми русскими разновидностями утопического социализма, провозглашавшими Россию страной, исторически призванной перескочить от крепостничества и полупримитивного капитализма прямо в царство социализма. И в этой борьбе Ленин и его литературные сподвижники активно участвовали. Совершая октябрьский переворот, они поэтому совершили принципиальную измену и предприняли преступную геростратовскую авантюру, с которой их террористический режим и все другие преступления неразрывно связаны, как следствие с причиной.

Большевизм зачат в преступлении, и весь его рост отмечен преступлениями против социал-демократии. Не из полемического задора, а из глубокого убеждения я характеризовал 10 лет тому назад ленинскую компанию прямо, как шайку черносотенцев и уголовных преступников внутри социал-демократии… А мы — противники большевиков именно потому, что всецело преданы интересам пролетариата, отстаиваем его и честь его международного знамени против азиатчины, прикрывающейся этим знаменем… В борьбе с этой властью мы имеем право прибегать к таким же средствам, какие мы считали целесообразными в борьбе с царским режимом…

Тот факт, что законность или необходимость этого крепостнического режима мотивируется, хотя бы и искренно, соображениями революционно-социалистическими или коммунистическими, не ослабляет, а усугубляет необходимость войны против него не на жизнь, а на смерть, — ради жизненных интересов не только русского народа, но международного социализма и международного пролетариата, а быть может, даже всемирной цивилизации…

Где же выход из тупика? Ответом на этот вопрос и явилась мысль об организации интернациональной социалистической интервенции против большевистской политики… и в пользу восстановления политических завоеваний февральско-мартовской революции» [123].

Вот какой накал ненависти к советскому проекту: война не на жизнь, а на смерть, призыв к организации интернациональной социалистической интервенции против азиатчины ради всемирной цивилизации.

Срыв «правильной» революции

Противники Советов воспринимали это глубинное движение, как «русский бунт, не имеющий в сущности ничего общего с социал-демократией», как отрицание революции — как контрреволюцию (типа Вандеи в Великой французской революции). М.М. Пришвин писал в дневнике, что накануне Октября советская революция уже воспринималась либеральной интеллигенцией как русский бунт — явление стихийное и враждебное программе Февраля. 10 октября 1917 г. М.М. Пришвин записал: «Теперь всюду и все говорят о революции как о пропащем деле и не считают это даже революцией.

— Неделю, — скажут, — была революция или так до похорон [т.е. до похорон жертв революции 23 марта 1917 г. — С. К.-М.], а потом это вовсе не революция».

Понятно, что для Пришвина «всюду и все» означает ту петроградскую либеральную публику, в которой он в тот момент вращался. И Октябрьский бунт воспринимался этой публикой не как классовый, а как народный. Н.А. Бердяев писал: «Марксизм разложил понятие народа как целостного организма, разложил на классы с противоположными интересами. Но в мифе о пролетариате по-новому восстановился миф о русском народе. Произошло как бы отождествление русского народа с пролетариатом, русского мессианизма с пролетарским мессианизмом» [15, с. 88].