Читать интересную книгу Рука и сердце Кинг-Конга - Елена Логунова

– Понимаете, я никак не могу позвонить родителям, чтобы они меня отсюда забрали! Если мамуся или папуся узнают, что я хотела повеситься, они просто с ума сойдут! – объяснила Марьяна.

Я согласилась, что замена одной гражданки Горбачевой на пару родственников с той же фамилией не выгодна психбольнице с экономической точки зрения и к тому же может основательно запутать отчетность. А близких друзей или подруг, чтобы Марьяна могла обратиться к ним с этой деликатной просьбой, у бедняжки, оказывается, не имелось.

– Ничего, Марьяночка, теперь такие подруги у вас есть! – вырвав у меня трубку, пропищала растроганная Алка. – Мы скоро будем! Держитесь!

– Трошкина, – спросила я, уже упаковываясь в пальто. – За что, по-твоему, она должна там держаться?

– За высокие моральные принципы! – не задержалась с ответом Алка. – Вот, например: «Жизнь прекрасна и удивительна!» – по-моему, как раз годится!

– Эй, прекрасные и удивительные! Вы что, меня бросаете? – удивился Зяма.

– Не бросаем, Зямочка, а ненадолго оставляем без помех отдохнуть и набраться сил! – мгновенно сориентировалась Трошкина, отнюдь не собирающаяся исключать из своего расписания многообещающий промежуток между вечером и утром, которое мудренее. – Жди меня, и я вернусь! Пей чай, кроме баранок, есть еще пряники и печенье!

Мы оставили Зяму зачищать хлебницу, на улице очень удачно поймали такси и, слегка смутив водителя честным ответом на вопрос «Куда едем?», покатили прямиком в городскую психбольницу.

Приют душевной скорби отцы-градоначальники вынесли на окраину, в поля, которые в унылую ранневесеннюю пору, больше похожую на зиму, не радовали ни глаз, ни сердце. На мой взгляд, такой подход к организации реабилитационного лечения несостоявшихся самоубийств тяготел к откровенной провокации: лично я в окружении широко раскинувшихся тоскливых серо-бурых далей испытала бы сильнейший позыв уснуть и не проснуться!

Зато обнесенное трехметровым бетонным забором здание психбольницы было выкрашено веселенькой охряной краской и во дворе, густо заросшем прошлогодней бурой травой, смотрелось точь-в-точь как яичный желток в неопрятной бороде.

– Дедушкины яйца, – пробормотала я, и Трошкина посмотрела на меня, как на ненормальную.

Путь в больничные покои нам последовательно преграждали скрипучий полосатый шлагбаум, сторож в стеклянно-деревянной будке, охранник в фанерном загончике, дюжая медсестрица за школьной партой, поставленной поперек коридора, и глухие двустворчатые двери с рукописной табличкой: «Посторонним вход воспрещен».

– Мы не посторонние! – веско сказала я на этом последнем рубеже, в пятый раз помахав в воздухе своей красной книжечкой спецагента рекламной армии.

А Трошкина, не имеющая при себе более убедительных документов, чем трамвайно-троллейбусный проездной билет, изобразила такую придурковатую улыбку, что даже многоопытный, специально обученный персонал не смог бы усомниться в ее полном праве беспрепятственно являться в дурдом в любое время дня и ночи.

– Мне всегда было интересно посмотреть, как выглядит палата с мягкими стенами! – доверительно призналась любознательная подружка.

– А примерить смирительную рубашку тебе никогда не хотелось? – хмыкнула я.

От знакомства с неудобной спецодеждой Алка отказалась, но и интерьером типичной Палаты № 6 ей полюбоваться не довелось. Марьяну Горбачеву мы нашли не в глухом помещении с войлочными стенами, а в тупиковом ответвлении коридора приемного отделения. Там стояли чахлая пальма в деревянной кадке и разномастная мебель в виде типично больничной кровати с продавленной панцирной сеткой и кушетки. На покрывающем ее дерматине с неистребимыми пятнами неизвестной этиологии восседали две особы, похожие одна на другую не больше, чем день и ночь: крупная молодая женщина в черном и маленькая сухонькая старушка в белом. Дамы самозабвенно резались в подкидного дурака и заметили нас с Алкой, только когда наблюдательная Трошкина укоризненно воскликнула:

– Пики трефами крыть нечестно!

– А ты, девка, молчи! – стрельнула в нее суровым взглядом жуликоватая старушка. – Мала еще старших поучать!

Алка к своим тридцати годам и впрямь незначительно переросла полярную березку, а вот я вымахала мачтовой сосной, так что мне никто не скажет, что я для чего-нибудь такого мала. Поэтому я бестрепетно оборвала игру четким указанием:

– Марьяна Горбачева? С вещами на выход!

– Индия! – обрадовалась моя подконвойная.

Марьяна вскочила с кушетки, но энергичная бабулька цепко ухватила ее за полу:

– Мы в России, девка! А кому Индия мерещится, тот тут сиди!

– Поразительно четкая логика для сумасшедшей! – тихонько восхитилась Трошкина. – Бабушка! А вам чего примерещилось?

– Брежнев, Леонид Ильич! – криво усмехнувшись, ответила за свою соседку Марьяна. – Он возник поутру в огороде Веры Марковны в виде памятника…

– Кто сказал, что в виде памятника? – обиделась бабушка, которую, очевидно, и звали Верой Марковной. – Живой он был, настоящий! Вот, брови потерял, когда в кущах валялся!

Старушка извлекла из кармана халата льняную салфетку, развернула ее и извлекла на свет нечто вроде лилипутского скальпа в два хвоста.

– Это брови Брежнева?! Настоящие?! – Трошкина живо заинтересовалась необыкновенной реликвией. – Ой! Да они линяют!

Тогда я тоже потянулась и потерла пальцем последний привет от генсека. На коже остался черный след, а на скальпе, наоборот, образовалась седая проплешина! В голове моей что-то дзинькнуло, словно старомодный кассовый аппарат, и оборванные ниточки сошлись буквально волосок к волоску:

– Алка, это не брови Леонида Ильича! – хлопнув себя по коленке и слегка замарав гуталином джинсы, сказала я подружке. – Это усы Акима Константиновича!

– Кто такой этот Аким Константинович? – заволновалась Вера Марковна.

– Дедушка мой покойный, – ответила я, гипнотизируя многозначительным взглядом Трошкину.

– Царство ему небесное! – машинально добавила она.

Марьяна Горбачева молча переводила встревоженный взгляд с меня на Алку и обратно. Кажется, мы уже не казались ей подходящим эскортом для торжественного выхода из сумасшедшего дома.

– Ну нет, девки! – Сухая старушечья лапка цепко дернула меня за подол пальто. – Вижу, некуда вам идти. Кому покойные дедушки мерещатся – тем тут самое место! А давайте мы вчетвером в дурачка перекинемся?

– А давайте! – согласилась я.

Марьяна совсем растерялась, а Трошкина взглянула на меня изумленно и с видимым трудом удержалась от того, чтобы покрутить пальцем у виска. Я ответила ей выразительным взглядом:

– Заодно и поболтаем!

Сообразительная Алка намек поняла, встрепенулась и даже сгоняла в коридор за стульями. Вера Марковна ловко перетасовала колоду, сдала всем карты, и мы принялись за игру.

В подкидного дурака я не резалась давненько – с детских лет, когда мы с Зямой коротали за этой игрой вечера на даче, где не было телевизора. Ведомые мне в те времена хитрые приемчики я позабыла напрочь, да и правила игры помнила очень смутно – руководствовалась в основном базовым Алкиным «пики трефами крыть нечестно» и в результате два раза подряд осталась в дураках. Зато, не будь дурой, между делом выспросила у азартной старушки подробности ее утренней встречи с бровастым «памятником» и узнала точный адрес домовладения Веры Марковны. И время, и география – все сходилось: было очень похоже, что в роли огородно-политического чучела выступил мой пропавший друг Максим Смеловский.

– Все, нам пора! – придя к этому выводу, постановила я и встала со стула.

– Так ведь бог троицу любит! – запротестовала Вера Марковна, явно нацелившаяся оставить меня в дурочках третий раз подряд.

– Вот втроем мы и уходим, – отговорилась я, подхватывая под ручку притихшую Марьяну.

С другой стороны к ней крепко притерлась Трошкина, и мы триединым организмом покинули дурдом.

– Тебе куда ехать? – по-свойски спросила я Марьяну уже за шлагбаумом.

– В больницу.

– Плохо себя чувствуешь? – Алка оглянулась на желтый дом для тех, кому перманентно нехорошо. – Может, вернемся?

– Нет! – Марьяна очнулась и с силой поволокла нас в сторону автобусной остановки.

Транспорт, крейсирующий между психушкой и городом, объединял в едином порыве две российские беды – дураков и дороги. Разбитый рейсовый «ЛАЗ», пугающе дребезжа металлическими потрохами, доставил нас по ухабистому шоссе из мест лишения душевной свободы на оживленную городскую улицу. По дороге Марьяна, смущаясь, объяснила, зачем ей нужно в больницу: узнать о здоровье одного хорошего знакомого. О личности этого хворого знакомого я догадывалась, но сообщать свои соображения Марьяне не стала. Поделилась догадкой только с Трошкиной и лишь тогда, когда мы с ней остались на остановке вдвоем: Марьяна все-таки укатила в больницу.