Читать интересную книгу Кассандра - Криста Вольф

«А Поликсена? Пожалуйста, скажи, как Поликсена!»

Кратко. Слишком кратко: «Она жива».

Дверца захлопнулась. Я осталась одна. Теперь началось самое тяжкое.

Ахилл, скот, мертв. Заговор осуществился. Если бы поступили по-моему, этот скот был бы еще жив. Следовательно, они рассчитали правильно. Победитель всегда прав. Но разве я с самого начала не понимала, что была не права? Так. Получается, что я дала посадить себя под замок потому, что была слишком горда, чтобы уступить им?

Что ж. У меня есть время. Я могу слово за словом, шаг за шагом, мысль за мыслью еще раз повторить все. Десять, сто раз стояла я перед Приамом, сто раз пробовала ответить на его требование согласием, сказать «да». И сто раз снова говорила «нет». Моя жизнь, мой голос, мое тело не давали другого ответа. Ты не согласна? Нет. Но ты будешь молчать? Нет. Нет. Нет. Нет.

Они были правы. Моя доля была отвечать «нет».

Наконец, наконец замолчали эти голоса. Однажды я плакала от счастья в моем узилище. Та, что помоложе, просунула мне что-то на ячменной лепешке, мои пальцы сразу узнали это еще прежде, чем в голове сложилась мысль. Анхиз! Деревяшка! Один из его зверей. Овечка? Ягненок? Потом, снаружи, я увидела — это была лошадка. Ее прислала Мирина. Ей удалось, не знаю как, уговорить молодую мою тюремщицу, которая с этих пор больше не орала на меня. Я забыла о еде ради этого кусочка дерева. Они знают, где я. Они не забыли меня. Я буду жить, я буду с ними. Мы никогда больше не будем терять друг друга, пока не случится непереносимое: Троя падет.

Так оно и случилось. Когда я вышла на волю, я долго еще жила, не отнимая рук от глаз, так как не переносила света и лучше всего чувствовала себя в пещерах. Мирина не отходила от меня и понемногу приучала смотреть на свет. До самого последнего раза мы не говорили ни о Пенфезилее, ни о ее собственных ранах. Я видела ее обнаженной. Все ее тело покрывали шрамы. Моя кожа осталась гладкой до сих пор, до конца. Надеюсь, здесь знают свое ремесло, довольно будет одного удара ножом. Это было время, когда ко мне прикасалась только женщина. Эней приходил, сидел со мной, гладил воздух над моей головой. Я любила его больше жизни. Он не поселился у нас, как многие молодые мужчины с поврежденным войной телом или духом. Они приходили как тени, наша жизнь возвращала им краски, кровь, желания. Закрывая глаза, я вижу картины: гора Ида в меняющемся освещении, ее склоны с пещерами. Скамандр, его берега. Это был наш мир, и прекрасней не могло быть ничего на свете. Времена года. Запах деревьев. И наша вольная жизнь, новая радость в каждый новый день. Сюда власть цитадели не доходила. Они не могли одновременно бороться с врагом и с нами. Они оставили нас в покое, брали у нас плоды, которые мы выращивали, ткани, которые мы ткали. Мы сами жили бедно. Я помню, мы много пели. Много разговаривали по вечерам у огня в пещере Арисбы, где изображение богини на стене казалось живым. Килла и другие женщины молились ей и приносили жертвенные дары. Никто не мешал им. Мы не навязывали тем, кто нуждался в твердой надежде, нашего знания того, что мы погибли. Но наша радость, никогда не терявшая своей горькой основы, никогда не была наигранной. Мы продолжали учиться. Каждая делилась с другой каким-нибудь своим особым умением. Я научилась лепить горшки, сосуды из глины. Я придумала узор, которым их расписывала, черное и красное. Мы рассказывали наши сны, удивлялись, как много они нам открывают. Очень часто, собственно чаще всего, мы говорили о тех, кто придет после нас. Какими они будут? Будут ли они еще знать о нас? Восполнят ли они то, что мы упустили, исправят ли то, что мы сделали неверно. Мы ломали себе головы, как оставить им послание, но у нас не было знаков для этого. Мы выцарапывали зверей и людей в пещерах среди скал, вход в которые мы, прежде чем пришли греки, накрепко завалили. Мы отпечатывали на мягкой глине свои руки, одна подле другой. Это мы называли, сами смеясь над собой, «увековечить себя». Из этого возник «праздник прикосновений», где мы прикасались к другим, а те к другим, и так мы узнавали друг друга. Мы были ломки. Наше время было ограничено, и мы не могли его расточать на мелочи. Так, играя, словно мы владели всем временем на земле, мы обращались к главному. К самим себе. Два лета и две зимы.

В первую зиму Гекуба, которая иногда приходила и молча сидела с нами, прислала к нам Поликсену. Она потеряла рассудок. Она сошла с ума от страха. Скоро мы увидели, что она терпит только мягкое, сумеречный свет, приглушенные тона, легчайшие прикосновения. Мы узнали, что Ахилл, умирая в храме, взял с Одиссея обещание, что Поликсена, которая предала его, после победы греков будет принесена в жертву на его могиле. Гармония ее лица была разрушена, но, когда издалека, очень издалека, доносились звуки флейты, она еще могла улыбаться.

В первую весну Приам прислал за мной. Я шла и видела — на улицах Трои меня больше не узнают. Это было мне по душе. Отец, ни словом не упоминая о случившемся, сухо сообщил мне, что появился новый возможный союзник, как его зовут?.. Еврипил. Со свежим войском, чем нельзя пренебречь. Только он хочет, если будет сражаться на нашей стороне, взять меня в жены.

Мы помолчали, потом царь захотел узнать, что я на это скажу. Я сказала: «Почему бы и нет?» Отец заплакал. Гневным я любила его больше. Еврипил прибыл, и случилось худшее, что могло быть. Он погиб на следующий день, после первой ночи со мной, в одном из столкновений с греками, возникавших из-за того, что они не могли взять город. Я снова пошла к Скамандру, никто ни словом не обмолвился о моем недолгом отсутствии. В последний год войны беременность была редкостью, с завистью, с сочувствием, с грустью смотрели многие на мой живот. Когда близнецы родились — это были тяжелые роды, — я лежала в пещере Арисбы, один раз воззвала к богине: «Кибела, помоги!» У них было много матерей. А Эней был им отец. Все, что человек должен пережить, я пережила.

Марпесса кладет мне руки на плечи. Да, я знаю. Скоро они придут. Я хочу еще раз увидеть этот свет. Свет, на который мы смотрели вместе с Энеем так часто, как могли. Свет перед закатом, пока не сядет солнце, когда каждый предмет начинает светиться изнутри и цвет, ему присущий, выступает наружу. Эней говорил: чтобы еще раз перед ночью утвердить себя. Я говорила: чтобы разлить последние остатки света и тепла, а потом вобрать в себя темноту и холод. Мы засмеялись, когда заметили, что говорим иносказаниями. Так мы жили в час перед темнотой. Война, не способная двигаться, лежала тяжело и устало, как раненый дракон, над нашим городом. Следующее его движение должно нас раздавить. Неожиданно, в то или другое мгновение, могло закатиться наше солнце. Любовно и тщательно следили мы за его движением во все наши дни, которые были уже сочтены. Меня удивляло, что каждая из нас здесь, на Скамандре, как ни отличны были мы друг от друга, чувствовала, что мы пробуем что-то новое. И это не зависело от того, сколько времени было у нас впереди. И от того, скольких троянцев, большинство которых, разумеется, оставались в пыльном городе, сможем мы убедить. Мы не смотрели на нашу жизнь как на образец для других. Мы были благодарны за то, что на нашу долю выпало высочайшее из всех преимуществ: в темное настоящее, которое заслоняет собой все времена, продвинуть узкую полоску будущего. Анхиз, не устававший поддерживать нас надеждой, что все может сбыться, сдавал на глазах, становился все слабее и не мог уже плести свои короба. Ему часто приходилось лежать, но он продолжал делиться с нами своим учением — оно доказывало, что дух сильнее тела, — по-прежнему спорил с Арисбой и называл ее Великая Матерь. (Она совсем отяжелела, ей отказали ноги, и расстояния, которые не могла пройти, она преодолевала трубным голосом.) Мне кажется, Анхиз всем сердцем любил нашу жизнь в пещерах, без всяких сожалений, сомнений и грусти. Он осуществил свою мечту и учил теперь нас, молодых, как можно мечтать, прочно стоя на земле.

Потом миновало и это. Как-то в полдень я проснулась под кипарисом, где часто проводила жаркую часть дня, проснулась с мыслью: безнадежно. Как безнадежно все. Слово возвращалось и каждый раз все сильнее раздирало трещину во мне.

Потом пришел посланец из дворца. К Ойноне. Парис ранен. Требует ее к себе. Только она одна может его спасти. Мы смотрели, как она складывала в корзину травы, целебные настои, ткани, склонив прекрасную белую шею, которая, казалось, с трудом несла ее голову. В свое время, когда Парису потребовалось много девушек, он отстранил от себя Ойнону. Ее снедала тоска, она боялась не за себя — за него. Она не могла постичь, как он мог так измениться. Ойнона менялась, как природа, но, меняясь, она оставалась все той же. Чужой вернулась она обратно. Парис умер. Дворцовые врачи слишком поздно послали за ней. Он умер в муках от гангрены. Вот, подумала я про Ойнону, вот еще одна с застылым взглядом, сломленная войной. Мне, сестре, следовало быть на торжественных похоронах Париса. Я пошла. Я хотела видеть Трою, а увидела могилу. И могильщиков — жителей, живущих уже только для того, чтобы с мрачной пышностью хоронить себя вместе с каждым новым покойником. Жрецы все более усложняли правила погребения, и соблюдать их было тяжко, эти обряды пожирали повседневность. Призраки несли призрака к могиле. Ничего более призрачного я не видела. А самой жуткой была фигура царя, закутанное в пурпурное одеяние дряхлое тело несли перед процессией четверо сильных мужчин.