Читать интересную книгу Непрочитанные письма - Юрий Калещук

Хотя нет, не так это было, не совсем так, не сразу.

Не важно, в конце концов, что по прямой до моря тридцать километров, — река, петляя, проходит сто, пока отыскивает стоки и русла.

К Шикову каждый относился по-своему. Гриша принял его, пожалуй, скорее других, но и в том была простодушная предусмотрительность, неумирающее желание доказать, что было, было, может быть, все — иная работа, иные отношения. И тут уж не для себя он старался: девятнадцатилетний скептик Вовка Макаров — вот кому важно было это доказать. Вовка встретил нового мастера настороженно; Калязин, для которого уже давно начальники любых рангов четко подразделялись на две категории — на тех, кто может перевести его в бурильщики, и на тех, кто не может, — решил, что Шиков наверняка не может, и утратил к нему интерес; Морозов был доброжелательно-снисходителен и всерьез Шикова не принимал — но он и к Панову относился почти так же.

И все же существенным было вот что: при всей неопределенности сроков назначения и полномочий сменного мастера для Шикова это было реальное дело — в том смысле, что оно позволяло реализовать себя, — и здесь было достаточно простора и для тревоги, и для любопытства.

Слишком часто, задыхаясь в вечном конфликте желаемого и возможного, объясняя свои неудачи и свою неудовлетворенность, мы склонны обвинять неуправляемость обстоятельств, подчиненность неумным людям и скоротечность времени. Мы привыкли искать себе оправдания и так преуспели в этом, что уже не задумываемся: да в том ли дело? в том ли? Мы словоохотливо объясняем: нас вяжут по рукам и ногам обстоятельства, стреноживает время, подстерегают неудачи, а чемодан с рукописями украден в троллейбусе на остановке «Серебряный бор», — но время мы сожгли в бесплодной болтовне, а сделать так нас заставило наше неумение делать иначе, а рукописей никогда не было — ни листа, ни строчки. Шиков знал, что у него не больше недели — и все было до него и будет после него, стоит ли начинать? Но эта неделя была его...

До проекта осталось шестьсот метров и все интервалы с отбором керна. Мы сидим в балке мастера и считаем: здесь вахта, здесь четыре вахты, здесь две... Нормально! На месяц раньше срока можем закончить скважину!

— На три недели...

— На месяц! — Шиков резко проводит карандашом по бумаге, ломается стержень, карандаш выскальзывает из рук и закатывается под железную кровать Панова. Шиков шарит под нею и вдруг вытаскивает тяжелый ящик с задравшейся крышкой.

— Глядите... Да тут целый клад!

— Склад?

— Пожалуй, склад...

Промасленные железные банки тушенки стояли плотно, одна к одной, как патроны в обойме. А сверху в накат уложены стеклянные литровки компота. Шиков сжимает усики металлического кольца, открывает крышку. «Ассорти».

— Так он про консервы не говорил, — задумчиво произносит Гриша. — Он про хлеб говорил. Хлеба, мол, нет ни крошки. И верно — хлеба ни крошки.

Варфоломеич открывает вторую банку.

— За здоровье Панова!

Мы смеемся, прихлебываем компот, а Гриша все не может успокоиться, крутит головой, бормочет:

— А как говорил! Как говорил!..

— Артист, — вторит Калязин. — Штирлиц.

— Начальники — они все такие, — авторитетно заявляет девятнадцатилетний скептик Вовка Макаров. — Им нужно, чтоб люди были как болгарские помидоры: один к одному, кожура толстая, а внутри вода.

Шиков валится на кровать, дрыгая ногами от восторга. Варфоломеич одобрительно поглядывает на Макарова.

— Ну, Вовка! Крой! Хотя и без козырей, но масть длинная!

— Всякие люди бывают, — осторожно замечает Гриша. — Мой отец, к примеру, так он...

— И что — отец? — распаляется Вовка. — Тебе он — отец, другому — Иван Иваныч. И каждый — за себя, и каждый — только о себе!

— Вот это ты зря, Вовка, — морщится Варфоломеич.

— Зря, — повторяет Гриша.

Кто-то тяжело бежит по заледенелым доскам, распахивается дверь — Морозов. Молча подходит к столу, берет початую банку компота, жадно пьет, и липкие струи стекают по подбородку. Потом говорит — буднично и скучно:

— Инструмент оборвался.

— Так. — Шиков невольно встает с места.

— Упало давление. Пошли на подъем. Подняли четырнадцать свечей. На пятнадцатой — инструмент ка-ак прыгнет! И все. Тыща триста с чем-то метров на забое. Промыло резьбу — по ней и обрыв.

— Так, — снова повторяет Шиков и тянется к рации: надо сообщить на базу.

— Да погоди ты, — останавливает его Варфоломеич. — Успеешь. Ты сначала попробуй поймать инструмент, навернись, восстанови циркуляцию, а потом докладывай.

— Тогда и докладывать будет нечего.

— А я о чем говорю?

— Виктор, — спрашивает Гриша. — А ты сразу пошел на подъем, когда давление упало?

Морозов нехотя, через силу произносит:

— То-то и оно, что не сразу. Не заметил я сразу. Всухую бурил.

— У тебя же вахта молодая, неопытная, — понимающе говорит Шиков. — Конечно, могли не уследить...

— При чем здесь вахта? — морщится Морозов. — Я проглядел. Точка.

— Все дело в растворе, — говорит Гриша. — Разве там стенки? Они же поползли. Инструмент прихвачен — тут и говорить не о чем.

— Не каркай, Гриша, — отмахивается Шиков.

— Все нам припомнится, — продолжает Гриша. — И то, что трубы, как дрова, волокли. И то, что...

— Гриша, — говорит Шиков. — Допустим, ты прав. Ну, а что с того, что сейчас ты прав? Раньше думать надо было...

— Это ты мне говоришь? — Гриша поднимается. — Пошли, Виктор. Будем ловить инструмент.

— Обойдусь, точка.

Поймать инструмент — заменить бракованную трубку и, спустив свечи до контакта с оставшимися на забое, навернуться осторожным вращением ротора — удалось относительно быстро. Но это ничего не дало. Гриша оказался прав: инструмент был прихвачен, сжат обвалившимися стенками скважины. Ствол перестал быть желобом для инструмента, а превратился в ловушку. Это уже авария, и Шиков настроил рацию, принялся вызывать «горку». База дала ряд уклончивых указаний: промыть скважину, пытаться освободиться, но нагрузок больших не давать и ротором, сохрани боже, не крутить...

Полоска тумана метра три высотою: фонарь соседней буровой вышки виден, только когда стоишь на «погулянке». Балки размыты, их затопило сероватое молоко. Тени заиндевевшего вездехода и трактора мертво застыли у крайнего балка.

Это октябрьский полдень.

Гриша молча ходит вокруг ротора — бездействие угнетает его еще больше, чем отсутствие результата, — потом решительно становится к тормозу. От лебедки поднимается запах паленой шерсти, пол вздрагивает под ногами, беснуются стрелки гидравлического индикатора веса, но инструмент неподвижен.

— Осторожнее, Григорий, — шепчет Калязин.

Тот, конечно, не слышит, но словно откликается:

— Вот только сейчас...

Он включает ротор. Снова пахнет паленой шерстью — Гриша увеличивает нагрузку. Нет, бесполезно. Гриша в сердцах вырубает ротор, и тут...

Все это заняло мгновение — квадрат стремительно раскрутился в замер, но буровой шланг и тали были уже переплетены, перекручены, словно моток ниток, которыми всласть поиграл полный сил и жизнерадостного нетерпения молодой котяра.

Гриша недоуменно смотрит на Калязина, тот на Гришу.

— Пружина, — неожиданно сообщает Вовка Макаров. — Конец прихвачен, и вращение ротором не давало вращения инструменту, он только пружину набирал. А когда ты ротор выключил, пружина распрямилась.

— Верно! — радостно говорит Гриша, хотя, вообще-то, радоваться нечему. — Чувствуется школа Калягина.

— Да он учился, когда я уже не преподавал в этом проклятом ПТУ, — бурчит Калязин. — Вечно ты, Григорий...

— Скромничаешь, Калязин. А ты молодец, Вовка. Сразу догадался... Дал я маху. — Он запрокидывает голову, разглядывая путаницу тросов и шлангов. — Да-а...

— Может, попробовать вспомогательной лебедкой? — предлагает Калязин. — Зацепить кермак...

— Где ты его зацепишь? — грустно говорит Гриша.

— Нет, не удалось Артему устроить брата в депо, — разочарованно произносит Шиков. — Все-таки крутанул ротором? Не удержался?

— Не удержался...

— Что ж, внес разнообразие в унылые аварийные будни. А то подумаешь — прихват. Прихватов мы не видали? Видали. А вот такое, Гриша, я в первый раз вижу.

— В последний. — Гриша поворачивается к Калягину: — Подашь мне трос. — И идет к трапу, ведущему на полати.

Но до полатей не доходит. Пройдя три или четыре марша, поравнявшись с буровым шлангом, он перелезает ограждение и, примерившись, прыгает на шланг, цепляясь за его металлическую оплетку. Все это происходит на пятнадцатиметровой высоте.

— Сегодня и ежедневно, — замечает Шиков. — Выступление воздушного акробата Григория Подосинина с труппой ученых помбуров.

Гриша спускается по шлангу на вертлюг, обмотав вокруг него несколько витков троса, сбрасывает вниз петлю и по штанге квадрата соскальзывает на ротор.

Шиков облегченно вздыхает.

— Бурные аплодисменты, переходящие в нотацию.