Читать интересную книгу "Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон"

class="v">Что разумом и истиной всегда

Освящено [b] , [45]

Тем не менее, в отличие от романтического мифа об авторе, Мартино придает особую ценность не вдохновению, оригинальности или гениальности. Хотя она, вполне возможно, и писала в порыве вдохновения, Мартино не начинает «Автобиографию» с размышлений о нежном бризе природы и его плодотворном воздействии на воображение (в отличие от «Прелюдии» Вордсворта). Не уподобляется она и Шарлотте Бронте, превозносившей в своей творческой биографии «первоначальный разум» и «очень реальные силы» литературного гения[c]. Мартино известна тем, что в некрологе, написанном о самой себе для Daily News, отрицает наличие какой-либо оригинальности:

Присущая ей сила не была чем-то выдающимся, это просто результат ее искренности и интеллектуальной ясности в определенных рамках. Не обладая особой силой воображения или внушения, а потому не приближаясь к гениальности, она могла ясно видеть то, что видела, и ясно выражать то, что хотела сказать[46].

Этот некролог иногда использовался для умаления достижений Мартино, но на самом деле проявленная писательницей скромность отражает переопределение понятия «гений» для викторианской эпохи. В двухчастном эссе о Вальтере Скотте, написанном после смерти писателя в 1832 году в качестве оценки его жизни и творчества, Мартино упоминает скромность как черту, «тесно связанную с чистотой гения Скотта»[47]. В отличие от Байрона, который был хорошо известен любовью к публичности, Скотт писал в частном порядке и публиковался анонимно, и даже когда авторство «Уэверли» перестало быть секретом, он не жаждал пить из «великолепной чаши, которую его собратья по ремеслу обычно торопились опустошить, не дожидаясь, пока она полностью наполнится»[48]. Таким образом, еще в 1832 году Мартино сделала частью своей концепции о профессионализме отделение авторства от чувства собственной значимости и стремления к самовозвеличиванию. Вместо этого она видела работу писателя как часть более крупных социальных и политических связей – эту идею она повторила в эссе «Литературный львизм» (Literary Lionism), написанном в 1837‑м уже после того, как она добилась известности с серией «Политическая экономия»[49].

Что характерно, в эссе о Скотте Мартино рассматривает литературный гений не как естественный дар или врожденное состояние, а как результат обучения и труда. Для понимания гения требуется как исследование его «дисциплины», так и «оценка пользы, которую гений принес обществу»[50]. Исследованию этих факторов и посвящены две части эссе: оценка «характеристик» его разума и опыта, которые помогли ему развить навыки и качества, необходимые для того, чтобы стать писателем (как и в «Прелюдии» Вордсворта), и исследование его литературных «достижений», подтверждающих его гений (в отличие от «Прелюдии», которая заканчивается лишь обещанием).

Некоторые приписываемые Скотту качества напоминают распространенные мифы о литературном гении: например, миф о том, что мальчиком Скотт узнал о жизни больше валяясь на лугу, чем изучая латинскую грамматику, или что ранние невзгоды, плохое здоровье и хромота способствовали развитию в нем сострадания и благодушия[51]. Другие характеристики Скотта идут вразрез с мифами об авторстве, ставшими популярными после смерти Шелли и Байрона (например, миф о том, что признаком гения являются «развратные интриги»). Мартино утверждает, что тот «не истинный гений, кто ради удовольствия оскверняет собственную пищу»[52]. Это высказывание Мартино созвучно идеологии портретной галереи Fraser’s, авторы которой аналогичным образом яростно боролись с байронизмом, дендизмом и нарциссизмом.

Однако наиболее интересная характеристика, которую Мартино считает важной как для самой себя, так и для концепции писателя XIX века в целом, связана с социальным положением Скотта. Это предвосхищает современные научные исследования профессиональной жизни. По мнению Мартино, вряд ли профессиональный писатель выйдет из аристократии или рабочего класса: «господин ничего не знает о реальности» и, следовательно, для построения своей работы может опираться только на «недостоверный опыт», рабочий же располагает только «скудными и бесплодными силами» и, соответственно, «бесконечно занят закладкой фундамента, на котором так и не возникает ничего значимого»[53]. «Наиболее продуктивный опыт реальности» доступен тем, кто находится между высшим и низшим классами. Этот опыт является основой, на которой можно построить успешную литературную карьеру. В отличие от Исаака Дизраэли, который находил гениев во всех слоях общества[54], Мартино утверждает, что такие авторы, как Скотт (и, косвенно, она сама), происходят из средних слоев. Вот что она имеет в виду, когда заявляет, что «Вальтеру Скотту повезло с происхождением и положением»[55].

Мартино рассматривает авторство в рамках более широкой профессионализации общества XIX века. Согласно «Развитию профессионального общества в Англии после 1880 г.» Перкина, «профессиональное общество организовано на основе карьерных иерархий, а не классовой принадлежности. В таком обществе люди занимают свое место в соответствии с их профессиональной подготовкой и предоставляемыми услугами, а не на основе унаследованного богатства или накопленного капитала»[56]. Хотя Перкин относит такую профессионализацию к 1880‑м годам, мы можем проследить ее характерные черты уже в эссе Мартино начала 1830‑х годов. «Профессиональная подготовка» у Перкина – это более поздняя версия «дисциплины гения» у Мартино, которая имеет в виду не только нравственный и интеллектуальный опыт Скотта, но и его «трудолюбие» в литературе и «практический подход» в повседневных делах[57]. «Предоставляемые услуги» становятся предметом второй части эссе – «Достижения гения Скотта», где Мартино подробно разбирает заслуги Скотта перед страной и обществом.

Он смягчил национальные предрассудки, поощрял невинные вкусы во всех уголках мира, доказывал определенным влиятельным слоям общества, что все люди одинаковы по своей природе. Он остроумно высмеивал эксцентричность, непримиримость и глупость, с неотразимым успехом проповедовал доброжелательное отношение к жизни, а также ценность высшей формы милосердия. Наконец, он защищал права женщин, причем делал это особенно эффективно именно потому, что не осознавал всю важность и силу своих слов[58].

Скотт мог быть столь полезен именно благодаря особой способности литературы, особенно драмы и художественной прозы, учить своих читателей – гораздо эффективнее, по мнению Мартино, чем «вся армия духовенства, ортодоксального и нет, философов-моралистов, всех наставников, за исключением государственных деятелей и авторов высокого уровня»[59]. Здесь Мартино ставит писателей выше традиционной профессии, с которой их обычно сравнивают, – духовенства.

Самой важной была услуга, которую Скотт оказал самим авторам: «Он научил нас силе художественной литературы как проводника морали и философии». Этот урок – урок о том, как лучше всего влиять на своих читателей, урок профессионального письма – Мартино принимает близко к сердцу в «Иллюстрациях политической экономии» (1833–1834) и на протяжении всей своей карьеры. Когда Джеймс Милль сообщил Мартино, что ее «метод иллюстрации примерами (основной