Читать интересную книгу Твоя заря - Олесь Гончар

В Озерах между тем мастера взбирались со своими работами все выше, все ближе к небу, умели они то, чего Олекса не умел, и это, видно, наводило его на разные мысли. Потому что с каждым днем чаще задирал баламутную свою голову вверх, где на лесах, даже не привязывая себя, работали молодые мастера, посылая оттуда белозубые улыбки вниз озерянским девчатам. А этот их щеголь, самый красивый среди братьев, чернобровый Иван, который всегда брал на себя работу отчаянную, рискованную, бывало, нарочно вставал на совсем тоненькую дощечку, пугая небезразличных к нему девушек, в ужасе только охающих внизу, или ради шутки обнимал округлую, еще дырявую главу колокольни,- сквозь нее и облака просвечивали,- смотрите, мол, какой я, удавалось ли кому из ваших так вот поймать в объятия тучку небесную!

Наконец луковица купола готова, торчит над нею шпиль где-то "в самых небесах, и уже близится тот день, когда будет свершаться действо самое опасное - будут поднимать тяжелый, кованный в кузнице крест на самую верхушку шпиля. Кто-то должен поднять его, вознести на высоту, от которой у хлебопашцев-озерян голова кругом идет, вознести и насадить кус железа, тяжелее плуга, на тот совсем тоненький шип, каким шпиль представляется людям снизу.

Кому выпадет? Кто возьмется? Ибо пришлые те верхолазы, осознав свою исключительность, решили использовать момент и заломили цену прямо живодерскую, на которую озсряне не могли пойти не только из соображений материальных, но еще и из амбиции, считая, что таким гра^бежом хотят унизить общину. Л подрядчики в свои черед заупрямились, не хотели поступиться ни одной копейкой и как раз в день завершающий, собрав свой инструмент, устремились в Козельск, сказав озерннам на прощанье: "Вы за нами еще и туда прибежите, потому что, кроме нас, никто вам на эту луковицу картуз не оденет".

А поскольку день назначен был загодя и по всей округе пошла молва, людей по такому случаю собралось видимоневидимо, больше, чем на ярмарку, со всех концов сошлись в Озера взглянуть на это неслыханное чудо вознесения.

А здесь, оказывается, возносить некому: с теми грабителями каши нс сварили, а местные -; тот боится, тому нс по силам, того жена не пускает,в общем, кому охота жизнью рисковать?

Здесь-то и настиг Олексу его звездный час. Вспомнили смельчака, его отважные ярмарочные сражения и дебоши,- почему бы не выручить этому удальцу и озерян своим бесстрашием? Женщины стали уговаривать да умолять Олексу, помоги людям, ты ведь тот, кто ничего не боится, и молодую жену тебе не оставлять, а мать вот сама тебе позволяет, хоть и слезы льет! И умолили. Повели озерянскш; женщины Олексу-бандита в ближнюю хату, и вскоре вышел он оттуда обновленный, как чей-нибудь нареченный, в чистой-пречистой рубахе, и чуб на нем причесан, и тут все словно впервые разглядели этого парня, что он же и собою недурен, пусть и губа разорвана, высок да яснолик, рваной своей улыбкой одаривает людей, и в глазах горят искры солнца, искры мужества и отваги перед опасностью - а что больше красит юношу, нежели мужество? В такой пречисто-белой рубашке Олексу как будто никогда и не видели, раньше вечно манишка у него была забрызгана кровью, а эта горит чистыми цветами, такую вышивают не для работы, хотя в тот день ему выпала, может, труднейшая из работ. Вот уже его, как молодого на свадьбе, перевязывают женщины рушником, длиною до самой земли, вышитым из тончайшего, на августовском солнце отбеленного полотна. Однако перевязывают парня не для почета и щеголяния, крепким этим рушником привязан Олексе на спине и огромный крест, кузнецами кованное железо, которое весом будет небось пудов сто. Напоследок мать Олексина подносит сыну к устам маленькую икону с козельской богоматерью на ней благословляет всеми попами проклятого юношу перед его дорогой в небеса.

Олекса, будто опоенный хмельным зельем, стоял торжественный и задумчивый пред жуткой высотой, которую предстояло одолеть. Не оглядываясь, ждал, пока за спиной чьи-то девичьи руки ласково поправляют на нем вышитый рушник, которым вдоль хребта прикручено, узлом заузловано стопудовое, позолотой покрытое железо, тот кованный озсрянами крест, что за плечами торчмя торчит, выше самого Олексы. И мы, ребятня, роясь там, пытаясь сквозь гурьбу девчат протиснуться к Олсксе поближе, в какой-то момент заметили, как вдруг что-то радостное осветило бледный и какой-то праздничный лик, не иначе, увидел, кого искал,- без сомнения, Надькино смуглое лицо мигнуло ему навстречу, выглянуло и исчезло среди девушек в лентах и венках! Но, видно, это сразу придало ему сил и уверенности, укрепило дух отваги, потому что даже выпрямился Олекса и, чуть улыбнувшись людям, тронулся: была не была!

- Каскадер, а все потому, что Надьку любил,- вторглась в наши раздумья девчонка, а мы лишь удивленно переглянулись и промолчали.

Должно быть, так весомо и внушительно направляются теперь космонавты к ракетам, закованные в скафандры, как отправлялся тогда он под тяжестью своей железной ноши, такой немыслимо тяжелой, что, казалось, даже земля прогибалась под Олексой при каждом его медленном, осторожном шаге.

Длиннющая лестница уже ждала его, приставленная к кирпичной стене, а где первая лестница кончалась, там ждала смельчака привязанная канатами вторая, а за нею - уступами - третья, четвертая, и так до самого купола, до наивысшей верхушки.

Замерли люди, никто не дышал на майдане, все следили за этим человеком, перевязанным рушником, который со скрещенным железом за плечами ступенька за ступенькой поднимался все выше да выше, туда, где только побо светилось голубизной, светилась сама высь. Как знать, может, и трепетная мечта будущего летчика именно в эти минуты в этой толпе из чьей-то детской души впервые проглянула в небо, возжаждав крыльев? Все меньше становился наш бесстрашный Олекса, из бандита выросший сегодня в мастера-верхолаза, и мы чувствовали, как ему все труднее дается каждая ступенька, и кто скажет, не пожалел ли он, что согласился взять на себя эту ношу, железную, страшную, хотя ведь и не каждому выпадает свершать в жизни, вот так принародно, соколиный труд мастера!.. Уже Олексу нам словно и не видно, уже только птицей в небо белеет его рубашка, да вьется чистый рушник, да расплавленным снопом золота искрится в солнечных лучах то, что юноша возносит к самому острию нацеленного в небо шпиля.

А с каждым мгновеньем как будто и сам он тает-плавится в ослепительном свете, каким-то мерцанием становится Олекса, и уже кажется нам, что один только сноп золотых лучей остался от человека, который от нас, скованных страхом на земле, удаляется, исчезает в небе... "Была не была!.."

А потом - не знаем, что произошло... Только Олекса уже на земле, в пыли лежит, все тем же рушником перевязанный. Навзничь распростерся на своем губительном железе, так и увязшем в землю. Люди окружили его, и мы, мелюзга, сквозь частокол ног тоже продираемся взглядами к его лицу, а оно такое бледное, такое белое, белес той горючей извести, которая, взрываясь где-то здесь, разносила бутылки... И такой красивый лежит он, наш Олекса, никогда его таким не видели. Капельки пота росою блестят на высоком челе, брови, как нарисованные, чернеют на смертельной белизне спокойного-спокойного лица. Распростертый в пыли, поверженный, но теперь чем-то словно более значительный, он из-под приспущенных век умиротворенно смотрел куда-то ввысь, где озерянское небо осталось без него пустым, только с золотым снопом солнца.

А нам, детворе, страшно, нас прямо мороз подирает, хотя жара стояла над Озерами и в давке можно было сомлеть.

И все-таки, зажатые среди леса сапог и босых ног, мы, мелюзга, глаз не могли отвести от Олексы. Странно, однако происшедшее не воспринималось как поражение Олексы, падение ничуть не унизило его перед нами, напротив, это трагическое падение как-то даже вознесло Олексу в наших глазах... Нет, не бандит, а Мастер на земле пред нами лежит! Уже ни озорства, ни буйства, только великий покой да трудовая усталость замерли в этой ладони, почивающей в пыли, где и козельская иконка валяется припорошенная, в испуге выроненная кем-то из рук... Не уберегла, не защитила и она!

Бесконечно тянулись минуты общего оцепенения, все были так поражены, так огорошены падением Олексы, что не вдруг решились и подступиться к нему, пока наконец откуда-то мать вынырнула и, тихо вскрикнув, упала сыну на грудь, зарылась измученным лицом в тот чистый-пречистый рушник. Может, надеялась последним усилием вдохнуть сыну жизнь? А может, увидела здесь его еще таким, каким был в зыбко?

Вот тогда и сомлела Надька в толпе девушек. Видно было, как голова ее изнеможенно лежит среди лент на чьемто плечо, бледность ее смуглых щек была для нас такой непривычной, вот-вот, казалось, упадет, и только руки подруг не дали ей, сомлевшей, упасть.

Давняя история, но отчего-то для нас важно сейчас и это уяснить: почему Надька тогда сомлела? Может, почувствовала свою вину перед Олексой, что отказала ему в любви?