четверти, происходило глобально дифференцированно. Главной причиной этого стало крайне неравномерное распространение индустриализации. Если в период раннего модерна государства Евразии по большой дуге от Испании до Японии укреплялись одновременно и на сходных социальных основах, то в XIX веке накопление силы сосредоточилось в трех регионах мира, где разместились так называемые великие державы: Европа между Пиренеями и Уралом, Соединенные Штаты Америки и, с небольшим опозданием, Япония. Таким образом, усиление государства было отнюдь не прогрессом в эволюции человечества, а глобальным перераспределением дисбалансов. Ослабевшие или отстающие страны становились более уязвимыми. Империализм стал результатом этого разрыва в силе: слабые государства оказались под угрозой подрыва или даже порабощения. Европейцы в эпоху раннего модерна представляли себе "восточное" государство как сокрушительную деспотию, но это было совсем не так, даже в Китае с его мощной бюрократией. По иронии судьбы, азиатские правители XIX века теперь пытались компенсировать свою слабость, усваивая бюрократическую и централистскую энергию европейского национального государства.
Национализм разделился на две части. Одна половина стала доктриной сильных, компактных национальных государств Запада, преследующих совершенно особую повестку дня; другая половина появилась как оборонительная программа. Государства, уже утратившие независимость в результате завоеваний, после Первой мировой войны не могли поступить иначе, чем вести оборонительную националистическую борьбу в рамках колониального господства. В других случаях оборонительный национализм требовал политики самоусиления в максимально возможном количестве сфер. Таким образом, экспансивный и оборонительный национализм находились в диалектической взаимосвязи: каждый из них был способен на необычайные мобилизационные подвиги во имя солидарности между лично не знакомыми друг с другом людьми, на вовлечение в политику социальных групп, ранее не имевших возможности в ней участвовать.
Еще более общей была диалектика национализации и интернационализации. Вопреки своему самосознанию, национальные государства отнюдь не реализовывали свой внутренний потенциал в одиночку. Национализм как идеология и программа распространялся транснационально - по всей Европе, например, через идеи Мадзини или культ борца за национальную свободу, такого как венгр Лайош Кошут. Во второй половине XIX в. такой прямой трансфер утратил свое значение, поскольку различные национализмы реагировали друг на друга антагонистически. Однако консолидация национальных обществ и рост риторики отчуждения и превосходства были тесно связаны с увеличением числа и интенсивности трансграничных контактов на многих уровнях.
Национальные государства по-разному реагировали на это противоречие. Великобритания, например, долгое время воспринимала свою империю как нечто само собой разумеющееся, поэтому возможной стратегией было упростить ситуацию, рационализировав свое пестрое мировое присутствие и установив более тесные связи между отдельными колониями и материнской страной. Именно это и попытался сделать на рубеже веков, хотя и безуспешно, министр по делам колоний Джозеф Чемберлен: превратить слабосвязанную империю в некое сверхгосударство, федерацию преимущественно "белых" компонентов. Германский рейх находился в совершенно иной ситуации. Основанный в самый момент великого всемирного продвижения глобализации, он сразу же был вынужден адаптировать свою внешнеэкономическую политику к этим условиям. Он стал прежде всего промышленным и военным государством, потому что его политики и предприниматели использовали возможности интернационализации в национальных интересах.
Образцовые граждане и посреднические полномочия
Идея демократии, как прямой в понимании Руссо, так и косвенной в британской традиции, предполагала упрощение политических механизмов. Джереми Бентам, английский мыслитель эпохи Просвещения, придерживавшийся "утилитарных" взглядов, выразил это, пожалуй, яснее всех остальных, но основным моментом всех демократических программ было то, что подотчетное правление в современном мире требует устранения промежуточных властей. Люди и те, кто ими управляет, должны были встретиться друг с другом как можно более непосредственно. Связующим звеном между ними должно было стать представительство: либо демократическое, через процедуры выборов и делегирования полномочий, либо unio mystica, когда монарх или диктатор претендовал на то, что он олицетворяет нацию, а "народ" одобрял это утверждение путем аккламации или просто поддерживал его "виртуально". Таким образом, в принципе политическая система национальных государств опирается на национальную однородность и простоту конституционных механизмов.
Национальные государства или модернизирующиеся империи стремятся к дискурсивному упрощению, поскольку устанавливают и стремятся реализовать нормы "образцового гражданина". Во многих цивилизациях досовременные дебаты о политике велись вокруг способностей, добродетелей и благочестия образцового правителя. В центре современных дискуссий - идеальный гражданин, который определяется весьма разнообразно, но всегда должен находить баланс между преследованием личных интересов и служением нации в целом. Размышления о национальной идентичности или "цивилизованном поведении" - о том, как должен вести себя британец или француз, китаец или египтянин, что значит быть британцем или французом, китайцем или египтянином - были характерны для общественной жизни многих стран на рубеже веков. Они еще не достигли коллективных эксцессов ХХ века, когда "изменники родины", "классовые враги" и "расовые" меньшинства были обречены на физическую изоляцию и преследование.
Тем не менее, единая простота наций и "национальных организмов" оставалась иллюзией. Империи не могли избавиться от своей многонациональности, и ни одна из них не решилась на радикальный шаг - введение единого, "бесцветного" гражданства. Попытавшись создать единую национальную основу, они вскоре столкнулись с противоречиями, заложенными в самой их сути. В колониальных системах политическая иерархия не могла не быть сложной; почти всегда многие задачи, связанные с обеспечением порядка и суверенитета, приходилось делегировать. Это также означало, что колониальным правительствам иногда приходилось возлагать на других ответственность за обеспечение своего финансирования. В ряде колоний Юго-Восточной Азии компактные китайские меньшинства, объединенные в гунси (лиги или тайные общества), оказывали соответствующую помощь в качестве коллективных налогоплательщиков и монополистов (например, в торговле опиумом). Гунси не являлись частью формальной системы правления, однако государство не могло функционировать без них. Таким образом, даже в ситуации, когда демократическое участие ничего не значило, организованные интересы недавно созданного государства могли заявить о себе.
В гражданских обществах Запада идеал простого управления и маленького государства также продолжал испаряться. Между народом и правителями появились новые виды органов: уже не старые сословия, а бюрократии, политические партии (все более компактные организации или, как в США, местные "машины"), синдикаты, профсоюзы, всевозможные лобби и группы интересов, десакрализованные церкви, представляющие особые интересы, средства массовой информации, на которые оказывалось давление, чтобы освободиться и играть независимую роль. Рациональные и простые политические системы классического либерализма превратились в довольно сложные. К началу Первой мировой войны во многих странах, и не только в Европе, были посеяны семена тех корпоративистских элементов, которые выйдут на первый план в 1920-е годы.
ЧАСТЬ 3. ТЕМЫ
ГЛАВА
XII
. Энергетика и промышленность
Мало какая историографическая область в последнее время была столь инновационной и захватывающей, как (глобальная) экономическая история. Такие заветные фрагменты исторических преданий, как промышленная революция, подвергаются критической переоценке. Беспрецедентное внимание уделяется долгосрочным