— Ну, ты Кутузов и Кулибин!
Благоприобретенная способность к мертвой хватке при страхе высоты однажды чуть не привела Мишу на больничную койку и заставила уже в ранние годы определить свое незавидное место на общем празднике жизни. Случилось это зимой. На каникулы к кому-то в их доме приехала необыкновенной красоты девочка с поэтичным именем Зина. Все ребята сразу же втюрились в это романтическое создание и принялись демонстрировать свою ловкость и отвагу, прыгая с высоких ступенек пожарной лестницы в сугроб. Шансы Кутузова в овладении вниманием Зины измерялись величинами из отрицательной области шкалы успеха. Тогда он подумал и догадался взять свое высотой полета. Забравшись вдвое выше других, то есть почти на уровень третьего этажа, и обратив таким образом все внимание на себя, Миша решительно прыгнул под общий «ах». Как бы закончился его полет, никто уже никогда не узнает, поскольку левая с равнодушием навесного замка продолжала держаться за лестницу. Под дикий и обидный хохот Миша весь в слезах, с мгновенно опухшей в плече левой кое-как спустился на землю и прочел в насмешливом взгляде красивых глаз Зины краткую и оттого еще более выразительную поэму о судьбе неудачников. В тот миг он понял, что его жизненная нить никогда не пересечется со спортом и красивыми девушками.
Как-то на день рождения родители подарили сыну простенький микроскоп «Юннат», и он взялся с интересом рассматривать срезы различных растений. Заметив, как это коробило дедушку, определившему внуку один единственный путь в жизни — путь историка, Миша посвятил новому занятию все свободное время, и, в конце концов, увлекся анатомией растений, да и вообще ботаникой всерьез. Окончив школу, он легко поступил на биологический факультет университета, и, блестяще защитив через пять лет дипломную работу, остался волею судьбы и профессора Полуэктова — близкого знакомого мишиного дедушки, работать на кафедре ботаники. По иронии судьбы тема его диплома, а затем и кандидатской была связана с историей ботаники и почвоведения в России. Судьбе же угодно было остановить его продвижение по служебной лестнице на звании доцент кафедры. Докторскую ему так и не удалось продвинуть дальше стадии предзащиты.
Но Кутузов не роптал — работал, учил студентов, ездил с ними на картошку и летнюю практику на биостанции у Старой Пустыни, переделывал-перекраивал диссертацию, а свободное время посвящал любимому с некоторых пор занятию — рыбной ловле.
К нам его привез как-то летом Владимир Петрович и представил, как интересного человека и умного собеседника. Интересный человек и умный собеседник был невелик ростом, лыс и смотрел на нас каким-то давным-давно, еще в детстве, потухшим взглядом. Его обширную блестящую лысину компенсировала солидная, как у старовера, борода с проседью. Хотя он был заметно старше нас, представился как Миша.
Вечером, когда гости собрались за столом, Миша очень скоро опьянел, пустился в откровения, рассказал свою историю, путая вещи, которыми гордится и которые ненавидит. Барсик сразу же взял его под свое покровительство и, будучи уже изрядно пьяным, принялся обещать, что даст ему завтра ведро салатной краски, если она Мише нужна. Миша, как мог, отказывался, поскольку ему не нужна была салатная краска, да и какая-нибудь другая тоже. Но Барсик настаивал, и Миша наконец согласился взять у него завтра краску.
Утром Барсик страдал от головной боли и от стыда — ему негде было достать ведро краски. Он избегал мишиного взгляда, но тот тактично не вспоминал ничего про вчерашний уговор, и Барсик, опохмелившись, решил хоть как-то ему услужить.
— А может, пойдем карасей половим, — заискивающе предложил он после завтрака Мише.
— Я собственно… Как бы не владею ситуацией… — неопределенно промямлил Кутузов. — Хотя предложение мне кажется соблазнительным, и если оно не вызовет дискуссии, то, пожалуй…
— Вот и заметано, а я перловку запарю, едри ее в конский базар, — радостно закрепил договор Барсик.
Вернулись они с рыбалки уже в темноте и выпустили в медный котел для варки пива с десяток фунтовых карасей.
Рыбы довольно равнодушно отнеслись к произошедшему с ними, и не спеша поплыли кругами в холодной родниковой воде. В отличие от них, рыболовы были в самом радостном возбуждении. У Кутузова появился румянец на щеках, и в глазах вспыхнуло нечто, искрившееся в них последний раз в то далекое тогда, когда Миша лез выше всех по пожарной лестнице. Так и не научившийся до сих пор бороться со своими комплексами, он не знал, куда деть энергию, чрезмерно громко смеялся и все время потирал ладонью о ладонь. Когда же он заметил, что первые его фразы воспринимаются окружающими с интересом, то принялся рассказывать и пересказывать свои впечатления, и его уже было не остановить.
— Никогда бы не подумал, что нужно керосином капать. В прикормку, — разведя руки и подняв брови, несколько сбивчиво говорил он. — Я, признаться, подумал, это шутка какая-то. Думал, он надо мной как-то шутит. А он так уверенно и серьезно кладет хлеб этот вонючий на воду у сусака зонтичного. Прямо у берега. Там конечно не мелко, но прямо у берега?! Гляжу, а стебли сусака так — вжик — заходили. Бог ты мой, думаю, это ж рыба! А и здорова! Это я так думаю. Он перловку достает, а она вся пригорелая. Кто ж, думаю, пригорелую-то есть станет. А он говорит, весь смысл, чтоб пригорелая. И сразу! сразу поклевка! Жду, что он скажет, а он другую удочку наживляет. Я ему — на поплавок, а он мне — тяни. Я дернул — ни рыбы, ни перловки. А он говорит, что карась ее не глотает, а жует — наколется губой на крючок и выплюнет. Мол, как пошел поплавок боком, так подсекай, а дергать, как я дернул, только крючок изо рта у него выдернешь.
— Ничего, — со знанием дела дал оценку Барсик, — Ларионыч способный оказался, быстро усвоил.
— Ну, это вопрос дискутабельный, — заскромничал польщенный Кутузов.
С тех пор он еще несколько раз за лето приезжал к нам с Владимиром Петровичем, робко напрашиваясь, по словам последнего, как просятся дети на что-то желанное, но не часто позволяемое взрослыми. Осенью Кутузов почти не появлялся, а зимой Владимир Петрович вытащил его раз на подледный лов, и ради своей новой страсти Миша не пропускал уже ни одного выходного или праздничного дня.
Зима выдалась малоснежная и холодная. Первый снег лег серой крупой на вымерзшую уже землю в середине декабря под однообразно безысходное карканье ворон. Кадницкие сокрушались, что померзнут сады, вспоминали, что раньше зимы были снежные и ровные, а теперь то все потает, то позамерзает вдруг, как кипятком обдаст. Больше всех горюнились по этому поводу друг перед другом дед Саня и Тютюня, которых по пьяному делу абсолютно не интересовали ни сады, ни погоды, но душа требовала моральных компенсаций за старческие недомогания.
На Варвару встала Кудьма, а после Никольских морозов первыми выползли по перволедью неугомонные дед Саня и Тютюня. Теперь у них причин для унынья не было. Ерши, окуни и щурята брали хорошо, и сквозь прозрачный лед можно было видеть, как осторожно тыкаются они носами в маленькие крючки с рубиновым мотылем.
В Крещенье мороз лютовал. Стекла окон в одну ночь заросли немыслимыми ледяными цветами, и белые дымы из труб уткнулись столбами в ясное зимнее небо с низким ослепительным солнцем. Бес, считающий прогулку вторым удовольствием после охоты, поджав куцый хвостик и прилепив к голове уши, поспешно выбегал за калитку и, сделав без промедления свои дела, мчался опрометью в сени, а оттуда к печи, к самому подтопку, где и замирал плюшевой игрушкой с блаженной улыбкой курильщика опиума.
Гости-рыболовы явились на выходные большой шумной компанией, приведя затихший на морозе дом в предпраздничную какую-то круговерть. Кто ставил самовар, запихивая трубу в круглую отдушину в печи, кто резал ножом маслянистые жестянки с консервами на кухонном столе, кто доставал из резного буфета маленькие граненые стопки всяких размеров и форм. Кутузов стоял у печи, прислонив почти к самым кирпичам свои красные озябшие руки, и счастливо улыбался в роскошную бороду. Он еще не обвыкся, не чувствовал себя своим здесь и стеснялся что-то трогать без спросу или делать по своему почину. А приехал он с обновкой — ярко-оранжевым тентом, который натягивается на дюралевый каркас, что должно надежно спасать от ветра на льду реки, и не пропускающим холод полиуретановым ковриком под ноги. Гости, привыкшие снаряжаться чуть ли не по Сабанееву, медленно вертели в руках и недоверчиво рассматривали свидетельства вторжения цивилизации в их кондовый мир пешни и самодельных мормышек, и старались обнаружить или выдумать какой-нибудь недостаток в этой вызывающей экипировке.
— Сейчас закусим, и на Кудьму пойдем, — деловито поцедил Барсик, сосредоточенный на снятии с бутылки крышечки без резьбы и козырька. — А завтра на Волгу, а то и на Кудьме подергаем.