Читать интересную книгу Вид на рай - Ингвар Амбьёрнсен

Дальше все шло, как положено. Почти плача от стыда (да, теперь слышны были мои всхлипывания), я почувствовал, что кончаю. Сначала, будто в подошвах ног раздался сигнал к действию, потом весть поднималась выше, через ляжки и бедра к мошонке, к самому центру. Она снова стала усердствовать. Весь этот огромный фаллос (который я ни под каким видом не хотел признать своим) оказался у нее во рту, меж красными губами. И все это время она не спускала с меня вожделенных глаз. А я?.. Трепетал, страшился, голова шла кругом. Я видел ее социал-демократические глаза, которые, как лазерные установки, пронзали меня и читали рунические надписи внутри моей черепной коробки. И вот тут я понял, что она фактически «прочитала» меня, почувствовала сигнал, который прошел по мне снизу вверх, поняла, что произошло во мне и со мной. Он прошел по ее лицу и ее волосам, поднялся к стенам и к потолку. Даже Эриксен из социальной конторы и женщина с почты получили свое, зарядились. Я закричал так, что думал, будто разорвусь на части.

Вряд ли кто в состоянии понять, с каким стыдом я проснулся в своей постели в своей комнате. Скажу так: я был разбит. Сломлен. Диплом о результатах соревнований по плаванию, который я получил в летнем, организованном церковью лагере для детей, висел, как и прежде, на стене на своем обычном месте. Вымпел из Улленсванга — тоже. Платяной шкаф стоял там, где ему и положено стоять, у окна стоял стол. Однако, все равно что-то изменилось. Я лежал разгоряченный, растерянный и пристыженный в ночной темноте и просил Бога взять меня к себе. Мне казалось, точно стены, потолок и пол были из стекла, и я лежал, как на витрине, мокрый, жалкий и униженный, доступный для обозрения всем, кому не лень, всем в нашем городе-спутнике. Понятно, что был мокрый. Насквозь мокрый от пота до самого живота. Я свернулся калачиком, прижался лицом к коленям. Притих, как мышь, а внутри все горело. Во сне я содрогался от страха, что Гру причинит мне нечто ужасное. Теперь же я направил свои упреки самому Эллингу. Неужели я настолько испорчен? Правильно, что пытался иногда онанировать с помощью фотографии Гру на водных лыжах, не отрицаю. Но эти случаи можно сосчитать по пальцам. Положа руку на сердце, говорю честно, что никогда, даже в своих фантазиях, не опускался до того, чему стал свидетелем. Сексуальные фантазии… были. Ну и что! Я такой же человек, как и другие. Но никогда не осмелился бы подумать, что премьер-министр страны возьмет мою пипку в свой рот. И вообще никакую другую. Я всегда, так сказать, пытался найти деловое разрешение сексуального вопроса. Всегда незамедлительно и быстро. Посетившее меня после дерзкого и нахального интервью в «ВГ» видение нагой Гру не содержало ни капельки эротического элемента. Наоборот. Я видел девочку Гру, непорочный и невинный образ той, которая станет позже беспощадным политиком. Мне не нравились вопросы журналиста. Но неприличного они не сотворили в моем воображении. Нет! Зато теперь я видел эти образы. Дешевой порнографией можно было бы их назвать. И эта дешевая порнография, эти пошлые сцены лижущей и сосущей Гру Харлем Брундтланн отложились в моей собственной психике. Я, однако, не настолько глуп, чтобы не понять первопричину таких сновидений. Со дна собственного подсознания поднимаются они пузырями и выходят на поверхность. Это я, Эллинг, вижу эти сны. Они формируются во мне, внутри меня. Гру не имеет к ним никакого отношения. Гру — в Германии, и она не пошлая. Гру отдыхает невинно-чистая в гостиничном номере в Берлине, не ведая и не зная об Эллинге из блочного дома, который в своем подсознании превращает ее в легкомысленную порнозвезду. Все же сути я не могу понять. И тоже не могу объяснить появление у меня огромной пипки. Правильно, в детстве я часто желал, чтобы моя пипка была прямой, без всяких изгибов. Но что касается размера — и думать не думал. Ни одной секунды. Здесь у меня был полный порядок, должный уровень. После девяти лет обучения в школе знаешь что к чему, неплохо разбираешься в этих вопросах. Повторяю, слегка набок — да… но чтобы чересчур маленькая, нет уж, простите… Особенно в сравнении с другими! Вон пипка Кая Рейнерсена (или «булка», как он сказал бы). Что я говорю, «булка»? Какая там булка! И со сладкой маленькой булочкой не сравнить! Если говорить по правде, так половой член Кая Рейнерсена больше всего напоминал маленькую улитку. Парень был симпатичный, остер на язык, но замолкал всякий раз, когда мы шли в душевую. Но и он был не единственный. Исключений в нашем классе было больше чем предостаточно. Я говорю о них с одной лишь целью — показать, что хорошо знаком с вопросом. Рангвальд Лофтус и Кристен Хансен, к примеру, были украшены настоящими бананами. Они не скрывали их и не хвастали, но насколько я помню, их половые органы были действительно огромных размеров. Оба были скромными молчальниками, ходили со своими бананами в штанах, будто так и надо, никаких сексуальных разговоров, никаких! А рядом с ними мы, другие. Не особенно удачные красные плоды после не особенно удачного лета. Рассматривая друг друга, мы понимали, что от природы нам дано поручение — продолжить жизнь на земле, в большей или меньшей степени. Понимали, но не хвастались перед девочками этим как бы своим преимуществом. Здесь мы были едины. Но почему тогда мое подсознание воспылало иметь огромный половой аппарат? Следует рассматривать как неосознанное желание? Вопросы, на которые я не мог найти ответа, но одно я знал твердо, что против своей воли я поручил Гру Харлем Брундтланн, мягко говоря, играть не совсем красивую роль. Утешал себя, что я не хотел, не отвечаю за работу своего подсознания… но легче не становилось. К тому же я сам был настолько мокрый, что вынужден был встать и сменить пижаму.

Сначала я встал, конечно, под душ. Иначе какой смысл менять белье! В «Арбейдербладет» я читал, что женщины, которых изнасиловали, стояли часами под душем. Происшедшее со мной во сне, пусть и не совсем приятное, но, конечно, ничто в сравнении с настоящим насилием; но я думаю, я понимал теперь этих женщин, их стремление встать под горячую воду. Я мылся и лишь изредка бросал косые взгляды на пипку. Я как бы занял дистанцию по отношению к ней. Возможно, вел себя, как мальчишка, но ничего не поделаешь. Такое чувство, будто тебя предал твой лучший друг. Обманул маленько, и ты избегаешь встречаться с ним взглядом.

Грязную мокрую пижаму я засунул в корзину для белья. Потом достал темно-синюю с белыми бомбочками, подарок мамы на день рождения, когда мне исполнился тридцать один год. Часы показывали без двадцати минут пять, и я чувствовал себя бодрее. Стыд, разумеется, не выветрился еще, но я заметил, что нахожусь на верном пути. Время, правда, не совсем обычное, чтобы вставать. Не могу припомнить ни единого случая такого раннего вставания в своей жизни, без двадцати минут пять! Смех да и только. И я вышел на кухню и выпил большой стакан молока. Моя мама, которая всю свою жизнь страдала бессонницей, всегда говорила, будто молоко действует успокаивающе и помогает уснуть. Я знал ее мнение. Правда, снотворного воздействия молока я не ощутил. Наоборот, почувствовал беспокойство и волнение и потому сел за стол. Именно здесь сидела мама, когда ей не спалось по ночам, и держала в руках стакан молока. Эти ранние утренние часы были для нее нормальным временем суток. Она пила молоко и раскладывала пасьянс… карты были старые и изрядно потрепанные. Между прочим, у нас здесь возникали не частые, но препирательства. Не из-за ее молока, разумеется. И не из-за пасьянса, хотя я не любил ни карт, ни карточной игры. Нет, но она постоянно манипулировала картами, и мне приходилось то и дело говорить ей: «Стоп, погоди!» Впервые она рассказала о своем нарушении правил игры в карты в самом узком кругу ее друзей и знакомых. Я думаю, это было перед самым рождеством много лет назад. Кто был у нас в гостях, я не помню, помню только несколько чужих теней на диване. Мама произнесла небольшую речь о себе и своем сне, и в этой связи я услышал такие факты из ее жизни, о которых раньше не знал и не слыхивал. По правде сказать, вплоть до этого момента я не интересовался ночной жизнью мамы, и я думаю, в самом начале немного рассердился, что она говорит о столь интимных, на мой взгляд, вещах почти незнакомым людям. Не знаю, что с ней случилось. Но после того как она упомянула о стакане молока и об утешительном воздействии колоды карт, она рассказала с легким смешком, что всегда немного подтасовывала карты. У теней на диване обозначились рты. Рты смеялись. Комната наполнилась смехом. Я сидел на стуле рядом с мамой и наблюдал эту отвратительную комедию. Смеющиеся люди. Без имен, без лиц. Моя собственная мать, которая почти с гордостью заявляет, что не совсем следовала правилам в раскладывании пасьянса. Подумать только: ради всего святого, что она хотела этим сказать? Что она вставала ночью, когда ей не спалось, — совершенно естественно. Стакан молока или два стакана — тоже неплохо. Даже против раскладывания пасьянса я не имел ничего против. Но почему она мошенничает? Кого она дурачит? Саму себя, разумеется. Она сидит на кухне, раздосадованная ночным пробуждением, и дурачит сама себя. Держа в руке стакан молока. Она раскладывает карты, чтобы выяснить, где находятся три червовые карты и пиковый валет. И когда она находит их, она начинает плутовать. В результате пасьянс получается. Но в то же время (глупой ее никак не назовешь) она понимает, что удачный исход в пасьянсе получился благодаря нечестным махинациям. Какая радость ей, какая польза? И еще одно очень важное обстоятельство: она обманывала не только себя. Она обманывала также меня. И других тоже в нашем обществе. Мы спим сладостным сном и горя не ведаем, а нас обманывают. За нашей спиной разыгрывается нечестное, нечестное, действующее разлагающе на одного из нас, индивидуума в нашем коллективе. И с ним мы как раз должны вступить в контакт утром, когда солнце взойдет над верхушками гор. Я, например, буду завтракать с ней. Она купит в «ИРМА» яйца и масло. Мы все думаем, что перед нами честный человек с честными намерениями. Мы доверяем ему! А что получаем взамен: она надувает нас. Выкидывает штучки-дрючки. И это моя добрая, добрая мама, которая сидит утром со мной рядом и пьет чай? Которая носила меня под сердцем и потом крестила? Кто же она в действительности? Может, шулер? Человек, обманывающий себя постоянно и находящий в этом удовольствие? Человек, которому дарован сон взамен стакана молока и мошенничества? И вдобавок: почему она смеется, когда делает такое признание? Почему смеются эти безымянные тени на нашем диване? Неужто смешно? Неужто так-таки весело? Нет, еще раз нет!