Юный партизанский связной Матвей Столяров с началом оккупации поступил учеником в сапожную мастерскую некоего господина Чеширского, бывшего сотрудника наркомвнузема, вышедшего в конце тридцатых на пенсию. Прикрылся, так сказать, подлецом, поскольку Чеширский новую власть приветствовал, лично выдал нескольких оставшихся в городе коммунистов, и немцы считали его абсолютно благонадёжным. И счёт этот, гамбургский, распространялся и на работников Чеширского, что было весьма удобно для связного: Матвей с лёгкостью преодолевал кордоны и постоянно вертелся вокруг оккупантов, выведывая и высматривая всё, что могло заинтересовать партизан.
И так мстил за отца, погибшего в самом начале войны в далёкой Белоруссии.
— Шишка новая к фашистам приехала, со спецгруппой из какой-то «Анвер…», «Анер…». — Парнишка сбился.
— «Аненербе»? — помог Ветров, командир отряда.
— Точно! — Матвей улыбнулся и хлебнул горячего чая из железной кружки. Основной доклад он закончил и теперь делился слухами и сплетнями. — Я слышал, как Чеширский о нём говорил с полицаем Близнюком.
— Что именно говорил? — Появление важной шишки Ветров не мог оставить без внимания. — Подробности есть?
— Говорил, что эсэсовец новый, штарн… шран…
— Штандартенфюрер?
— Точно! — Матвейка, наконец-то, согрелся и теперь держал горячую кружку за ручку, а не двумя руками за бока, как раньше. — Чеширский говорил, что штандартенфюрер этот по каким-то совсем секретным делам приехал и может даже начальнику гестапо приказывать.
— Фамилия у него есть?
— Фон Рудж. — Матвей почесал в затылке. — И ещё Чеширский говорил, что Руджа этого немцы и сами побаиваются. Злой он, холодный, как зыркнет — мурашки по коже.
— Ты его видел? — осведомился командир отряда.
— Ага.
— И что?
— Фашист как фашист, чтоб ему пусто было. — Подросток подумал и добавил: — Только я его издали видел. И вечером. Он днём не выходит.
— Не простой фашист, получается, — протянул Ветров. Командир отряда был не местный — присланный из Москвы офицер НКВД — и знал о немцах гораздо больше остальных. — «Аненербе» секретными делами занимается, и я ума не приложу, что этой организации понадобилось в Озёрске.
Юный Столяров лишь руками развёл, показывая, что разделяет недоумение Ветрова.
— Где этот фон Рудж чаще всего бывает?
— Говорят, в графской усадьбе.
— Говорят? А ты не видел?
— Я ж сказал: он днём вообще не появляется, — округлил глаза парнишка. — Ночью выходит и уезжает сразу.
— Нужно проследить, — жёстко приказал Ветров.
— Слушаюсь.
— У тебя в усадьбе знакомые есть?
— Ну, есть. Нюрка Ластикова, тёти Паши, поч-тальонши, дочка. Я через неё и…
— Вот-вот! — перебил Ветров. — Только через неё. Она местная, подозрений не вызовет.
Только что закончилась кинохроника — очередной выпуск «Die Deutsche Wochenschau», — и в зале на полминуты включили свет.
— Ах, поскорее бы, — сквозь зубы бросил Пётр соседу, белобрысому здоровяку в форме гауптштурмфюрера ваффен СС. — Знаете, Мюллер, Цара Леандер — моя любимая актриса.
Капитан скривил губы:
— Говорят, эта Леандер — еврейка.
— Еврейка на экранах рейха?! — Фон Рудж театрально вытаращил глаза. — Вы шутите, мой дорогой. Она шведка! Доктор Геббельс не пропустил бы на немецкие экраны еврейку!
— Но её талант…
— Мюллер?
Гауптштурмфюрер опомнился и с лёгкой нервозностью произнёс:
— Разумеется, господин штандартенфюрер, никаких евреев на экране.
И про себя проклял тот момент, когда ответил на ничего не значащее приветствие старшего офицера, после чего оказался в соседнем с ним кресле — Мюллер тяготился обществом фон Руджа. Вроде ничего необычного в представителе «Аненербе» не было: невысокий, щуплый, аристократически бледный хлыщ, на которого другой раз и не посмотришь, но… Но фон Рудж нагонял на окружающих страх: холодным взглядом, жёстким словом, движениями бойца и просто — одним своим присутствием. Рядом со штандартенфюрером даже он, гауптштурмфюрер Мюллер, фронтовик, прошедший Францию и Польшу, а теперь — Россию, дважды раненный и награждённый «Железным крестом», ощущал лёгкий озноб.
Хотелось подняться и уйти.
— Никаких евреев вообще, — усмехнулся фон Рудж, продолжая разговор. — Никаких.
— Согласен.
— От них одни неприятности.
— Совершенно верно.
— Так говорит фюрер.
— А фюрер не ошибается.
К счастью для Мюллера, свет в эту же секунду погас, заиграла весёлая музыка, и начался довоенный фильм «Премьера» с несравненной красавицей Царой…
А когда он закончился, Пётр отказался от неискреннего предложения Мюллера и подтянувшегося начальника местного гестапо «продолжить веселье в офицерском клубе» и пешком отправился в свою квартиру — в одиночку, по тёмным и заснеженным улицам Озёрска.
Крепко изменившегося со времён Гражданской войны.
Появились новые здания, новые памятники, новые улицы… Лицо преобразилось, но город остался узнаваемым, и Пётр то и дело натыкался на памятные дома и закоулки, на деревья, лавочки и выбоины в брусчатке, с которыми, кажется, не могла справиться ни одна русская власть: ни царская, ни советская.
Бруджа наталкивался и сентиментально улыбался.
«Похоже, я стал настоящим немцем».
Да нет, не стал, просто прикидывается, так же, как раньше прикидывался местным чекистом, а до того — поляком, снова немцем, шведом, англичанином и ещё датчанином… Он всегда прикидывался. Всегда старался скрыть сущность охотника, причём, по возможности — рядом с отъявленными палачами: воевал во Франко-прусскую, топил в крови Парижскую коммуну, истреблял буров в Южной Африке, вместе с австрийцами и галичанами вырезал русинов в начале Первой мировой… Пётр всегда находил тех челов, которые хотят и любят убивать и мало чем отличаются от зверей, но… Но все они всё равно оставались для него пищей.
И дрожали в присутствии охотника.
Так заведено: челы — пища.
А он…
Он — несчастный, одинокий масан, потерявший свою честь в маленьком русском городке и поклявшийся всё исправить.
— Я верну тебя, отец, — прошептал Пётр, глядя на чернеющий в ночи силуэт старой церкви. — Верну!
Смерть графини не должна была вызвать никаких последствий, но вызвала. Судя по всему, постарался носатый Раджит Кумар, промышлявший в уезде поставками продуктов и прочими спекуляциями.
То ли проклятый шас испугался присутствия масана, то ли действительно был дружен с фатой Юлией и возмутился её убийством, но факт остаётся фактом — Кумар сообщил в Тёмный Двор о появлении в Озёрске мятежных масанов, и в город нагрянули гарки. В смысле — один гарка. Один-единственный. Но этого было более чем достаточно, поскольку связываться с посланцем Сантьяги Пётр не собирался и не связался бы, даже имея в подчинении десяток вампиров.
Пришлось уносить ноги и не приближаться к усадьбе долгих два десятка лет.
Но теперь всё изменилось: шас благоразумно уехал из зоны боевых действий, Великим Домам стало не до исследований фаты Юлии, и усадьба оказалась в полном распоряжении Петра, сумевшего заслужить доверие руководства «Аненербе». Не случайно, конечно же, — были в организации и челы-колдуны, знающие о Тайном Городе, и другие мятежные масаны, они и помогли Петру легализоваться на этот раз. И они же посодействовали командировке в русскую глушь.
— Я верну тебя, отец, — повторил Бруджа, останавливаясь в самом центре главной озёрской площади. — Верну!
* * *
— Ну и что мне теперь с вами делать? А, мальчики? — Иногда Лере хватало только мыслей — она беззвучно разговаривала сама с собой, не требуя большего. Но иногда, когда отсутствовали чужие уши, а поднятая тема задевала очень и очень сильно, девушка «включала» голос, излагая мысли вслух, а иногда даже разыгрывая диалоги. — Чего молчите? Чего друг на друга волками смотрите?
Обращалась Лера не «в никуда», а к карандашным портретам своих ухажёров, к готовому Ройкину и Чикильдееву, физиономию которого девушка продолжала править во время разговора. Ухажёры получились замечательно, как живые, да и как могло быть иначе — талант есть талант. И это несмотря на то что Лера портреты недолюбливала, отдавала предпочтение пейзажам, но писала лица великолепно, обладая уникальным умением ухватить не внешность, а душу, отчего портреты «дышали» жизнью — в этом она ни капельки Анисима не обманула.