за собой своих Ев. Но кто-то самовольно наделил себя Божественной властью. И водворил собственные законы. Законы Змея.
Страна, заключенная магическим кругом. Куда ты катишься?
Глава 20
Раздражение. Раздражение прет из всех щелей. Круговорот работы нарушен. Мысли зациклены на одном. Сигареты тают на глазах. Но нет толку. Что-то глубинное, не просто неудовлетворенность, выползает наружу. Подкожный гнойник пробил выход на поверхность, и остается поражаться, как много его умещалось внутри. Простым курением и даже временем это не вылечить.
— А можно минут за двадцать? — слышу я голос клиента, доносящийся до меня из салона. — А то я тороплюсь.
Почему люди такие тупые? Или это обыкновенная наглость? Ведь русским языком написано: фото за сорок минут! Мне что, крутить ручку машины или шептать над ней заклинания, чтобы она работала быстрее? Никак они не поймут, что тут у нас не Америка, и плевать нам на то, что они спешат. Какой-то тип, видите ли, торопится. Где он раньше был?
— Филимон… — Ирина Галичева появилась в дверях. Она, наверное, с самого утра раскусила мое настроение: чем еще можно объяснить неуверенность в ее глазах? Меня подмывает спросить, видела ли она те снимки своего бывшего дружка, но я не решаюсь. — Там клиент просит побыстрее. Можно сделать?
— Нет! — Я рычу самым натуральным образом. — Объясни, что он у нас не один. Другим людям тоже хочется, чтобы их фотографии были готовы вовремя.
Она не спорит со мной. Мое темное лицо говорит ей, что со мной сейчас лучше не спорить. Она молча разворачивается, и вскоре я слышу ее оправдывающийся голосок:
— Извините, очень много заказов. Приходите через сорок минут.
Я изо всех сил сжимаю зубы, но мои пальцы продолжают непрерывно бегать по клавиатуре. Они тоже хороши. Постоянно лезут, отвлекают, черт бы их побрал, а потом возникают всякие ошибки в работе. И зачем оправдываться? Нет, и все тут. Загляни в рекламу фотосалона: за сорок минут. Не за двадцать, и не за тридцать пять. Нечего оправдываться. Нет, и пошел вон.
Я ненавижу сейчас всех, даже Ирину, которая мне всегда нравилась. Я понимаю, что это неправильно, и пытаюсь взять себя в руки. Это ведь просто, как я делал раньше: берешь заказ, тщательно изучаешь до мельчайших нюансов, строишь выводы — и окружающий мир тускнеет, меркнет, становится призрачным, как уличная скамейка ночью. Все просто и ясно. Но только ничего у меня не выходит, вот в чем беда. Я принуждаю себя думать о чем-то постороннем, но вскоре убеждаюсь, что мысли сами возвращаются к злободневной теме.
Почему она молчит? Она же видела эти снимки. Не могла не видеть. Или я все-таки порвал их, и сам этого не помню? Нет. Не получается. В таком случае Иван поднял бы утром бучу: где, мол, мои фотографии? Ирина бы обязательно сказала мне. Или нет? Возможно ли такое, что она уже жалеет о моей косвенной причастности к этой истории?
А может и так: она действительно видела эти снимки. А после у нее состоялся серьезный разговор с Иваном. И она не хочет меня разочаровывать. Или ей стыдно. Или она меня ненавидит. Потому что вместо того, чтобы ответить ее тайным желаниям, я вынудил заглянуть ее вглубь души, и после этого вернуться к Ивану стало значительно сложнее.
Не знаю, вижу одно: она молчит. Она такая, словно ничего не произошло: предупредительная с клиентами, осторожная со мной (учитывая мое состояние). Существует надежда, что она действительно ничего не знает, но надежда эта такая хиленькая, что я отказываюсь в нее верить.
— Как у тебя, вообще, дела? — Я все-таки не выдержал в конце дня и задал ей вопрос.
Она посмотрела на меня в замешательстве.
— Это ты насчет чего?
— Ни насчет ничего. — С трудом мне удалось подавить раздражение. — Почему, когда я спрашиваю, как дела, я обязательно должен иметь в виду что-то конкретное?
— Прости… — Она отвела глаза. Она уже не смотрит на меня изучающе. Нечего изучать. — Просто ты никогда не спрашивал.
Это так, черт побери. Никогда не спрашивал, а раз уж спросил, — особенно после того, как она посвятила меня в свою тайну, — вопрос непременно должен иметь двойной смысл. Как дела? / Не появлялся на горизонте Иван? Как ты себя чувствуешь? / Ты уже оставила мысли о своей глупости или еще нет? Чем собираешься заняться? / Может, раз уж теперь я знаю, что ты готова в первый же вечер прыгнуть с парнем в постель, попробуем то же самое?
Все это чертовски справедливо (за исключением вопроса № 3), но я все равно злюсь. Почему я не могу спросить просто так, без всякого намека на прошлое? Почему люди думают, что, доверив кому-нибудь личный секрет, они оказываются в кабале?
— Я просто спросил, — повторил я еще раз.
— Дела ничего, — вяло ответила она, и я чуть не съездил ей по лицу. Вовремя удержался.
Ладно. И черт с тобой. Не хочешь рассказывать — не надо. Я всего лишь хотел помочь. Считаешь, что сама справишься, и ладно.
Я закрыл за ней дверь, а потом еще долго метался из угла в угол, куря сигареты. Почему-то мои действия не состыковываются с раздумьями. Я же выяснил, что женщин не в чем винить. Почему же я чувствую агрессию к Ирине Галичевой? Чего мне не хватает? Я жду, что она покается передо мной во всех смертных грехах, а я, умудренный оператор, тут же укажу ей праведный путь?
Как там рассуждают психологи? Стоит определить корень проблемы, и сразу же станет легче с ней бороться. Я не нашел корни, вот в чем дело. Я зашел в тупик, тогда как должен был выйти на новый уровень. Только о каком уровне может идти речь, если передо мной десятки лет разрухи, если общество нашей страны катится только в пропасть. Есть ли она, истина?
Есть. И я должен ее найти. Для меня это теперь вопрос жизни и смерти.
Сотряслась входная дверь, и я пошел посмотреть, кто там долбится. Это оказались Леня Ефремцев и Андрей Байдаков. Они привезли заказы, а я впервые не обратил внимания на их количество. Леня поставил коробки на стол приемщиц и закурил.
— У тебя как с сигаретами? — спросил я его.
— Травлюсь понемногу. А что?
— Оставь мне. Я завтра утром отдам. Боюсь, со своими мне до утра не дотянуть.
— Не напрягайся, Филимон! — Леня вытащил из кармана начатую пачку «Петра 1» и протянул мне. Я, в основном, предпочитаю «ЛМ», но сейчас сойдет и «Петр». — Этой