Читать интересную книгу Тень Роксоланы - Севги Адывар

Хюррем обмерла. Такого не могло быть, потому что… просто не могло, дай все тут! Но Махидевран говорит так уверенно, да и служанки кивают. Значит, правда!

– Дура ты, дура! – насмехалась Махидевран. – Рожай! Рожай сыновей! Чем больше – тем лучше!

Колыхнувшись тяжелым телом, Хюррем поднялась со скамьи. Голову разломало болью, протянувшейся от виска к виску; на затылке, казалось, повис огромный камень. Остро кольнуло поясницу, боль пробежала вверх по спине, вцепилась сзади в шею. Хюррем протянула руки, мечтая достать до нахально хохочущего лица Махидевран, вцепиться ногтями в гладкие щеки, раскровянить нежную кожу…

– Ду-ура! – Голос Махидевран вдруг стал странно низким, протяжным. – Ду-у-ууура-ааа!

Хаммам качнулся перед глазами Хюррем, все заволокло густым туманом, теплая вода потекла по ногам, собралась лужей на полу. И жуткая, неправдоподобная боль опоясала ее, сжала крепко. Хюррем закричала, падая.

– Рожает! – Служанки бросились к ней, подхватили, не дали упасть, уложили на скамью. – Ох, беда, беда… Что султан скажет…

Махидевран насмешливо фыркнула и, покачивая бедрами, пошла прочь. Душа ее болела и пела одновременно. Страшно было, что славянская дрянь родит шахзаде, но внутри дрожал огонек надежды – а вдруг подохнет тварь? Вот радости было бы! Она же совсем слабая, молодая, да и вид у нее нездоровый… Вдруг подохнет… Иншаллах!

На крики служанок прибежали лекарки, евнухи, Хюррем подняли, понесли с осторожностью. Рожать. Впереди рысью неслись девушки из гарема, разносили по дворцу новость – молодая любимица султана вот-вот родит, вот-вот все узнают, будет ли еще один шахзаде у династии или родится султанша. Бежали в покои и служанки, тащили стопки чистых простынь и тряпок, кувшины с горячей водой, тазы, ароматные травы и еще какие-то мелочи, без которых ребенок султана никак не мог появиться на свет. Сулеймана немедленно оповестили о начале родов, и он, оставив собрание Дивана, отправился в свои покои – молиться, просить Аллаха о благополучном рождении ребенка. Пусть родится легко! Иншаллах!

Но роды шли трудно. Махидевран, посылая служанку за служанкой постоять под дверью роженицы, узнать последние сплетни, с каждой минутой расцветала в предчувствии счастья. Султан молился, не вставая с колен, и на лбу его уже появилось красное пятно от ударов об пол. Сама Валиде Султан, обеспокоившись, явилась к роженице. Не помогали ни молитвы, ни присутствие Валиде. Ребенок шел косо, и сколько Хюррем ни тужилась, заходясь криком так, что казалось – вот-вот лопнет в напряжении кожа лица, ничего не помогало.

Послали к султану спросить: кого спасать – мать или ребенка? Валиде Султан, услышав ответ, обмерла. Сулейман приказал любыми силами спасать мать. Если же это будет стоить жизни ребенку, то что ж… Машаллах! Как захотел Аллах! Но Хюррем должна жить. Если с ней что-то случится – палач наготове. И в самом деле, у дверей Хюррем неслышно встали немые палачи. Лекари и служанки только молча переглянулись. Такая уж дворцовая жизнь. Ешь и пьешь сладко, спишь мягко, но в любой момент можешь оказаться на плахе.

Валиде Султан отправилась к сыну. Это же неслыханно! Кто такая Хюррем? Всего лишь наложница. Рабыня. Ребенок же – дитя династии, она лишь сосуд, который вырастил семя. И если для спасения семени нужно разбить сосуд, то так тому и быть. Важно семя, а не сосуд. Впервые гнев султана обратился на мать. Он пригрозил палачом и ей. Валиде не верила своим ушам. Как возможно такое? Ради какой-то рабыни угрожать матери? Права, ох права Махиде-вран, жаль, не послушала ее раньше. У этой змеи ядовитые зубы, и не рвать их нужно, а уничтожать саму змею.

К ночи Хюррем ослабла так, что даже не могла кричать, лишь тихонько всхрипывала на вдохе да выдыхала со всхлипом. Схватки не прекращались, изматывая напряжением и болью. Она начала терять сознание, но лекарки подсовывали травы, растирали виски какими-то вонючими мазями, и Хюррем вновь приходила в себя, возвращаясь в мир черной боли.

В одури ей стало мерещиться, что эти муки – наказание за то, что отреклась от своей веры, приняла Аллаха, пусть только для вида, но все же. Сняла нательный крест. Рука шарила меж подушек, разыскивая заветный уголок. Не нашла, разрыдалась, захлебываясь слезами.

Лекарки, посовещавшись, решились на риск – сделать поворот на ножку. Может, получится повернуть младенца так, чтобы он пошел ножками вперед. Тяжело, конечно, но все же можно родить. А иначе никак. Не спасут ни мать, ни ребенка. Султан не простит. Долго спорили, кто будет делать операцию. Боялись. В конце концов старшая лекарка плюнула, заявив, что не собирается умирать просто так, не попытавшись ничего сделать, и начала мыть руки в горячей воде, чуть не ошпаривая кожу.

– Смотри, хатун, будет очень больно, – предупредила Хюррем. Та только растянула искусанные бледные губы в улыбке. Разве может быть еще больнее? Да ей уже все равно, и так и этак смерть. Жаль, что не успела ничего сделать. Жаль, что умирать такой молодой. Но вон Аленка была еще моложе, совсем пожить не успела. А ей уже и не страшно, ведь со смертью прекратится и боль.

Но когда холодные пальцы лекарки вцепились в самое нежное и интимное, сжали жестко, полезли внутрь, раздвигая мягкую, измученную болью плоть, Хюррем взвыла волчицей, откуда только силы взялись. Этот вой услышали во всем Топкапы, и Сулейман при жутких звуках замер, а затем с новой силой начал бить поклоны в молитве, а Махидевран злорадно улыбнулась и, счастливо смеясь, откусила нежный кусочек кебаба – у нее вдруг появился аппетит, а ведь несколько месяцев ела, как птичка, и то если служанки чуть не силой заставляли.

– Умирает, – сказал венецианский повар, пожав плечами. – Это все из-за соленых огурцов да квашеной капусты. Я так и знал, что нельзя есть подобное!

– Да ну, какое там умирает! – возразил украинец, что готовил деликатесы для юной икбал. – Ежели так орет, точно жить будет. И дите родит справное. Сильный будет пацан, точно говорю! – И он, привычно отыскав взглядом золоченые купола мечети, истово перекрестился, подтверждая молитвой свои слова.

А рука лекарки все шарила внутри, и каждое движение отзывалось в теле Хюррем дикой болью. Терять сознание было нельзя – били по щекам, уговаривали, вновь и вновь подсовывали под нос резко пахнущие пузырьки.

– Терпи, хатун! – кричали в уши. – Жить хочешь – терпи! Хочешь, чтобы дитя твое жило – терпи!

И Хюррем терпела. Собирала все силы, все мужество, вспоминала жалкий, потерянный взгляд отца вслед татарскому коню, за которым она в путах тащилась в рабство, деревянную луковку сельской церкви, сработанную местным мастером, что валялся в крови в тот день, сраженный татарской саблей, вольные луга, по которым она бегала девчонкой, болотные кочки в лесу, густо заросшие клюквой, сладкой после первых морозов… Она не будет визжать, как деревенские свиньи, которых татары, хохоча, били короткими копьями. Не будет мычать, как коровы, которые тащились рядом с ней в такое же татарское рабство…