— Пёс бесстыжий! Зелье болотное!
Василий незаметно вытер щёку о рукав и, едва сдерживая готовую прорваться злобу, привстал на колени.
— Не моя то затея, а дьяка Агафона.
Ему стало понятно, почему обрушился на Клашу княжеский гнев. В голосе зазвучала неподдельная искренность.
— А на том крест горазд целовать — не было думки моей спокинуть тебя, господарь!
Боярин намотал на палец клок бороды и топнул сурово ногой.
— Прознаю — кречету дам очи выклевать бабе твоей, смерденка псам отпущу на прокорм, а тебе руки по-выверчу, чтобы оскорда держать не можно!
Тиун почтительно крякнул и перекрестился. Замятня сдвинул брови.
— Не ко времени крест творишь, буй!
Холоп вперил блаженный взор в оплечный образ ангела князя Миколы, Мирликийского чудотворца.
— Како без креста вспамятуешь деяния непотребные смердовы!
И, снова перекрестившись, с омерзением сморщился.
— Льва сотворил с опашью[70] диаволовой… Не инако — в клети у него ведьмы на шабаш слетаются… И дух-то в клети богопротивный.
Охваченный любопытством, князь пожелал немедленно лично проверить слова тиуна.
На дворе вспыхнули факелы. Возбуждённый тиун стремглав побежал за конём.
Едва боярин появился на крыльце, батожники ожесточённо хлестнули воздух плетями. Холопи шарахнулись в стороны и припустили за господарем, поскакавшим верхом к одинокой клети, что притаилась в овраге, у бора.
Ивашка, воспрянувший духом от нежданной потехи, с гиком летел за факельщиками.
Тиун открыл ногой дверь, ведущую через узенький закуток в клеть.
Замятня подул на узловатые пальцы, расправил бороду и перегнулся, чтобы солиднее выставить ввалившийся свой живот.
Выводков, готовый грудью отстоять свои работы, застыл у стены.
Долго и внимательно разглядывал боярин роспись, кончиком ногтя осторожно водил по замысловато переплетающимся узорам, тщетно стараясь постичь, откуда берут они начало и почему под конец сходятся в одном месте с неизбежною точностью. Его глаза светились всё мягче и дружелюбивее, лицо плющилось в недоуменной улыбке. На низеньком лбу собирался ёжиком колючий волос.
— Ты? — ткнул он пальцем в грудь рубленника и сипло захохотал. — Собственной дланью?
— Яз, господарь!
— Да откель у смерда умельство розмысла?
Ивашка юркнул меж ног тиуна и важно уставился на Сабурова.
— И не токмо тех львов, — мы с тятенькой Гамаюн, птицу вещую, сотворили. Ей-Богу, провалиться вам тут!
И, ловко ускользнув из-под спекулатарских рук, готовых вцепиться в его курчавую головку, достал в тряпье глиняную птицу.
Сабуров всплеснул руками.
— Ну, прямо тебе — Гамаюн, что на книжицах фряжских!
Тиун не спускал с боярина глаз и всем существом пытался проявить своё восхищение.
— Яз давно заприметил умельство за Васькой! Не холоп, а клад, господарь!
Сабуров щёлкнул себя неожиданно двумя пальцами по заросшему лбу.
— А не сотворить ли нам таку потеху из глины?
Выводков помолчал, остро уставился в стену и, что-то сообразив, уверенно тряхнул головой.
— Быть потехе той, господарь!
В то же мгновение Ивашка прыгнул к отцу и повторил слово в слово:
— Быть потехе той, господарь!
Тиун замахнулся на мальчика кулаком. Сабуров резко остановил холопя и снисходительно подставил дрябленькую руку свою для поцелуя ребёнку.
— Ей-Богу, господарь, провалиться вам тут, поставим мы с тятенькой потеху тебе таку, како на стенке расписана!
Выходя из клети, князь приказал рубленнику утром же начать работу.
На дороге подле коня дежурил уже Ивашка.
— А ещё, господарь, чего яз сказывать тебе стану.
— Сказывай, пострелёнок!
— Отдал бы ты матушку нам! Ну, на какой тебе ляд, провалиться вам тут, наша матушка?!
Замятня вскочил на коня.
— Содеете потеху на загляденье, — отдам.
И шепнул добродушно тиуну:
— Спустить с желез.
Выводков упал в ноги князю.
— Дозволь дитё к бабе моей допустить! Помилосердствуй!
Конь взметнул копытами грязь и скрылся в промозглой мгле.
Схватив в охапку сынишку, Василий мчался в подвал, в котором томилась Клаша.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Сабуров-Замятня зачастил в гости к худородному соседу, Фёдору Тыну.
В Покров день, при людях, на паперти, князь первый подошёл к Фёдору и поклонился ему.
Оторопевший служилый сорвал с головы шапку и ответил земным поклоном.
— А яз к тебе погостить, — объявил снисходительно Замятня и усадил соседа в свою колымагу.
…Трапеза подходила к концу, когда подвыпивший боярин вдруг строго поднялся и приказал подать шубу.
Хозяин загородил собой выход.
— И в думке не держал изобидеть тебя!
Сабуров шевельнул щетинкой на лбу и оскалил зубы.
— Колико жалую к тебе, и ни единыжды ты не удосужился потешить меня поцелуйным обрядом.
Фёдор горько вздохнул.
— Будто впервой ты, Микола Петрович, у нас. Да и вдов яз. А дочь, самому тебе ведомо: на Ивана Купалу[71] четырнадесять годков набралось.
Сабуров маслено облизнулся:
— О самую пору невестушка!
И, с ехидным смешком:
— Зря хоронишь свой клад! Довелось ужо нам поглазеть на него!
Он присел на лавку и, пораздумав, огорошил Тына неожиданным заявлением:
— За горлицу за твою яз столь вена не пожалею…
Хозяин резко его перебил:
— При живой-то боярыне, Микола Петрович! Да ты окстись!
Тыкаясь колючей бородкой в острое лисье лицо Фёдора, Сабуров уверенно булькнул:
— Ныне боярыня, а завтра — послушница в монастыре.
Они присели на лавку и оживлённо заговорили вполголоса, то и дело прерывая друг друга.
К вечере Тын приказал подать лучшего вина и сам привёл дочь в трапезную.
— Кланяйся, Татьянушка, гостю!
Точно у кролика, подёргивались мелкою дрожью губы и уши девушки. Чуть раскосые, немигающие глаза уставились с мольбой на икону. Раздувшиеся ноздри с присвистом вбирали воздух.
Фёдор умилённо поправил кокошник на пышной головке дочери и подмигнул боярину.
Стараясь казаться солидней, князь грузно шагнул, одёрнул висевший на нём, как на жерди, кафтан и подошёл к смущённой хозяйке.
Она взяла с подноса братину, неуклюже поклонилась и поднесла её гостю.
Микола Петрович трижды коснулся рукою пола и, отпив из братины, облапил девушку.
«Пугало огородное!» — с омерзением выругалась про себя Татьяна, но покорно подставила стиснутые и холодные, как у покойника, губы для поцелуя.
Позднею ночью вернулся хмельной боярин в свою усадьбу.
В опочивальне, укутавшись в тёплое одеяло, он, сквозь сладкий зевок, поманил к себе тиуна.
— Выходит, хаживал окрест хоромин лихой человек да с девками сенными шушукался?
Тиун вытаращил недоуменно глаза.
— И слухом не слыхивал, господарь!
Замятня привскочил и сжал кулак.
— Сказываю — хаживал, буй!
Холоп широко улыбнулся и больно ущипнул себя за щеку.
— Доподлинно, буй! Из умишка ведь вон! Запамятовал! А како не хаживал? Хаживал, лиходей!
Он уже твёрдо знал, чего хочет князь, и с уверенностью стал на колени.
— И не токмо что с девками — в светлицу знаменье подавал!
— То-то же… Все-то вы поизленились… Недосуг ужо и за светлицею доглядеть!
И, стараясь казаться ещё более рассерженным, князь сорвал с себя одеяло.
— Ещё видывал кто лиходея?!
Тиун ткнулся губами в жилистую ногу боярина.
— Яшка-ловчий да псарь Ипатка намедни хвалились…
Снизив голос до шёпота, он продолжал уже откровенно:
— Верные то людишки, боярин. Како похощешь, тако и молвить будут.
— Абие доставить ко мне боярыню!
Трое холопей ворвались в светлицу и, не обращая внимания на возмущение и угрозы, поволокли боярыню к мужу.
— Блудом вотчину мою дедовскую опозорила! — набросился трясущийся от гнева князь на обомлевшую от страха жену. — С лиходеями, богомерзкая, снюхалась!
Женщина упала ниц перед иконами.
— Потварь, владыко мой! Потварь!
Она заколотилась головою об пол и визгливо заплакала.
Князь старательно разжигал в себе гнев. Неистово топая ногами, он рвал на себе рубаху, выл, набрасывался на жену и ожесточённо царапал своё лицо.
— Блудница! Девка корчмарская! Тварь подколодная!
Разбуженные людишки, затаив дыхание, прислушивались к дикому вою, долетавшему из опочивальни, и потихоньку крались в дальние углы двора, чтобы случайно не подвернуться под горячую руку Миколы Петровича.
Накинув на плечи шубу, боярин бросился в сени.
— Сотворить ей мовь[72], змее подколодной!
Нагая, связанная по рукам и ногам, лежала боярыня на охапке заиндевелого хвороста.