о Психее вспоминать.
Олеся Николаева
В пробках мёрзнем, холодея,
нету сил давить на газ,
и психуя лишь Психею
вспоминаю каждый раз.
Нынче ходят кривотолки –
хочешь – плачь, а хочешь – вой,
что на импортной метёлке
я летаю над Москвой.
Только воздуха нет гаже
над столицей – надо знать,
в этом городском пейзаже
не подумаю летать,
бабкам нервы щекотать.
КОРЯВЕРЗНОЕ
Не грозит забвение мне, ни слава –
запоздалый отпрыск иной земли,
я стихи научился слагать коряво,
дабы предки вдумчиво их прочли.
Максим Амелин
Я для вас сочиняю, милые предки,
и сложить хочу покорявее стих.
Верю, время придёт – вы слезете с ветки
и корявость увидите в книжках моих.
Я, конечно, страшусь, беру на заметку,
что спугнуть может строк моих чехарда,
что тогда вы с испугом вернётесь на ветку
и не слезете больше с неё никогда.
ПАМЯТИ ЗАБОЛОЦКОГО
Гуляка праздный сразу после школы
идёт учить модальные глаголы,
но – глядь – уж на диване распростёрт.
Хорошие стихи есть суррогат.
Олег Дозморов
Понять строку попробуй-ка, сумей:
Гуляка праздный самых честных правил,
поев, к дивану свой маршрут направил,
но – глядь, лежит раздавленный там змей.
«Что за писатель подложил ужа!» –
кричал гуляка долго и модально.
Попробуй подложи змею – реально
в любом из нас на миг замрёт душа.
Встречаем часто строки-суррогат,
но если зарифмованы умело,
печатают – кому какое дело,
никто потом не будет виноват.
А если так, то истина проста:
зачем стихи обожествляют люди,
сосуд они, в котором пустота,
или огонь, мерцающий в сосуде?
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
«Так называемая ткань так называемой жизни»
Библиосфера
«Так называемая ткань так называемой жизни»
ДВА МНЕНИЯ ОБ ОДНОЙ КНИГЕ
«ЛГ» начинает обсуждение произведений, вышедших в финал премии «Большая книга»
Ксения АНОСОВА
Дмитрий Данилов. Горизонтальное положение. – ЭКСМО, 2010. – 320 с. – 3000 экз.
Представьте, что вы собираете пазл без образца его финальной картинки. Вы скрупулёзно подбираете фрагменты, поочерёдно прикладываете их друг к другу, меняете местами, переворачиваете то одной стороной, то другой. Работа кипит и увлекает. Но вот мозаика почти собрана, вы ставите на место последнюю фишку, чуть отстраняетесь, чтобы обозреть плоды своего труда, и вдруг с удивлением обнаруживаете, что вся картина – однотонный серый квадрат. Вроде того, что на культовом полотне Малевича, только не чёрный (тот козыряет гранями, инерцией, перспективой), а серый – плоский, выцветший, бесполый.
Примерно такие ассоциации вызывает роман Дмитрия Данилова «Горизонтальное положение».
Сюжет романа на редкость прямолинеен. Банально-посредственный журналист, без особого энтузиазма подвизавшийся работать сразу для нескольких печатных изданий, влачит довольно жалкое существование: живёт в подмосковном Кожухове, мотается по городам разной степени удалённости и литературным мероприятиям разной степени значимости, практикует православие, впрочем, не слишком-то ревностно, и большую часть своего времени проводит в общественном транспорте. Переживая изо дня в день один и тот же небогатый спектр состояний – «…лень, уныние, суета, дебелость плоти», – он размеренно плывёт по течению жизни, не противится обстоятельствам, не ищет возможностей, зависит от собственных привычек и безоговорочно подчиняется негласным правилам «нормальной» обывательской жизни.
«25 февраля. Позднее пробуждение, отсутствие сил и желания совершать сколько-нибудь осмысленные действия, вялая маета, употребление некоторого количества сухого вина, горизонтальное положение, сон».
В определённый момент судьба подкидывает герою шанс – участие в крупном книжном фестивале в Нью-Йорке. Но, вырываясь за пределы страны и тем самым, казалось бы, расширяя свои внутренние границы, он лишь сильнее ощущает бесцельность и однообразие проживаемой жизни, и не только своей собственной, но и той, что незримо протекает вокруг него. Новый город становится лишь очередным препятствием к такому желанному, надёжному и проверенному «горизонтальному положению». Всего лишь сменой декораций в вакууме, до отказа наполненном тишиной, усталостью и одиночеством.
Роман написан в форме дневника, но больше напоминает календарь-ежедневник, в котором по странному стечению обстоятельств зафиксированы события всех (без исключения!) дней прошедшего года. Время движется неохотно, стыдливо крадётся в пустоте набранного шрифта.
«31 января. Сорок лет. Горизонтальное положение, сон».
До этого момента, признаюсь честно, мне казалось, что повествование ведётся от лица перезрелого студента православного университета, хватающегося за любую возможность расслабиться, будь то Интернет, компьютерная игра или пиво с друзьями. Уже потом явно обозначились автобиографические нотки: путешествия, корпоративная периодика, литература. И всё же произведение получилось не слишком-то личным. Практическое отсутствие в описании эмоций и рефлексии главного героя, его внутреннего мира, его окружения, его «пространства» позволило роману остаться безликим. Вопрос «зачем?», который чаще всего ассоциирует читателя с героем, не возникает лишь потому, что остаются безличными «кто?» и «как?». Действие романа, казалось бы, такое бытовое и реалистичное, до «победного» конца не поддаётся восприятию, не затягивает, не увлекает, и только в развязке мы вдруг видим за всеми этими утомительными перечислениями, за однобокими рефренами, за истинами в стиле «50 на 50» человека, настоящего, живого, видим и вроде бы даже начинаем ему сочувствовать, но уже слишком поздно, и автор ставит финальную точку: «Горизонтальное положение. Сон».
Повествование раскачивается как маятник – туда-сюда, туда-сюда, – но, по сути дела, всё так же остаётся на месте. Все многочисленные путешествия главного героя, будь то поездка из страны в страну, из города в город, маршрут от дома до работы или до ближайшего продуктового магазина на соседней улице, обязательно повторяются в противоположном направлении, возвращаются к тому, с чего начинались.
Слог и манера Данилова, как отмечают многие критики, действительно узнаваемы. Монотонность, последовательность действий, планомерность событий, до въедливости узкий словарный диапазон, предложения на полстраницы и скупая хаотичность в постановке знаков препинания. Да, Данилов – не лирик. Стенографист, конструктор, дешифратор реальности – кто угодно, только не художник. Даже примитивизм в его прозе под грузом тавтологий и «колебаний» мысли иногда теряет ту самую упорядоченную логичность, неразрывность соединения, которые и составляют его характерную особенность, – когда из предыдущей фразы неизменно вытекает последующая. Как-то всё это плоско, однобоко, поверхностно, будто не доведено до конца то, что изначально задумывалось автором.
А что, в общем-то, задумывалось? История «лишнего человека», уставшего от однообразия собственной жизни? История вялого, бесцветного общества, невнимательного ко всему, что чуждо потребительским интересам? Социальная сатира? Всего по чуть-чуть, так что вначале мечешься, не знаешь, за что схватиться, а потом надоедает, бросаешь, теряя смысл происходящего, махнув на всё рукой. Данилов мастерски создаёт ложное движение, роман-пустышку, который мог бы длиться бесконечно, если бы на трёхсотой странице не надоел самому автору.
«15 октября. Сколько уже можно описывать все эти бесконечные поездки на автобусах, метро и такси.
26 октября. Надо уже как-то с этим заканчивать».
«Загипнотизировав» читателя простотой и монотонностью собственного слога, однообразием происходящих событий, под конец Данилов разрушает столь тщательно выстраиваемую иллюзию значимости текста. Он пишет:
«…Как хорошо, что это наконец закончилось. Как хорошо. Не нужно теперь мучительно вспоминать пустые, ничего не значащие подробности прошедших дней… Можно просто прожить день, другой, третий и ничего про них не написать, ни слова…»
Данилов как человек, безусловно, интеллигентный и образованный не мог не заметить ту злую шутку, которую сыграло с ним его собственное творение. Создавая роман о бессмысленности обыденного существования, о неизбежной серости повседневного, он создал в итоге роман-бессмыслицу, роман-серость. Роман-пустоту. Ничтожность жизни героя, его усталость, бренность стали ничтожностью, усталостью и бренностью самого произведения. Замысел подмял под себя его воплощение.