Читать интересную книгу Райские птицы из прошлого века - Екатерина Лесина

От папы остался брегет в серебряном корпусе. Их нашли под завалами и отдали Саломее с суеверным удивлением, потому как при пожаре часы нисколечко не пострадали. Только ящерица-саламандра на крышке потеряла рубиновый глаз.

У голубей на блюде глаза тоже были красными, яркими.

– А куда все делось? – Саломея положила тарелку на стол. – Если планировали сделать дом с голубями и голубей искали, то они должны быть. Верно?

– Верно.

Голос Елены все-таки дрогнул.

– Тогда что случилось?

– Татьяна передумала.

– А почему? Вы знаете почему?

Елена повернулась к Саломее и замерла, упершись подушечками пальцев в подбородок.

– Если знаете, то скажите. Это важно. Вы… вы ведь не хотите, чтобы в доме опять случилось убийство? А чтобы понять, что происходит сейчас, я должна понять, что происходило тогда. И… и если вы можете чем-то помочь, то помогите. Пожалуйста. Ваша репутация не пострадает. Обещаю!

Женщина с каменным лицом. Полуприкрытые веки ее обрисовывали поверхность глаза, с гладким яблоком и узорчатой разноцветной сетчаткой. Слезинка, склеившая ресницы, была почти незаметна, но свет лампы упал и выдал Елену.

– Она вдруг возненавидела голубей, – ноготь мизинца тронул ресницы, стирая слезу, как будто бы ее и не было. – Я появилась здесь, когда дом еще представлял груду развалин, собственно, поэтому его и продали. Булгину пришлось вложить сюда немалые деньги. Я нанялась поварихой к строителям. Я видела, как… как это место восстанавливали.

Елена опустилась на кресло и положила блюдо на колени. Пальцы ее заскользили по рисованному фарфору, повторяя линии рисунка. Но вот мягкие движения обрели характерную для Елены твердость. Короткие ногти царапнули цветную пленку, словно желая содрать ее.

– Булгин разобрал дом. А затем собрал. При реконструкции использовались новые материалы, однако с максимально возможным сохранением исходной планировки. Естественно, для коммуникаций и проводки потребовались некоторые преобразования, но, сколь могу судить, они были незначительны. Внутренней отделкой занялась Татьяна.

– Как вам она?

Пальцы на блюде замерли.

– Татьяна была эмоциональной женщиной.

– Насколько эмоциональной?

– Весьма, – Елена слабо улыбнулась. Она не скажет ничего, что бросило бы тень на хозяев. Но Саломее не нужны тени, ей бы до правды докопаться. – Она пожелала, чтобы в доме было больше «голубиного». Роспись на потолках. Шпалеры. Обои. Рамы. Обивка мебели…

Недолгая пауза, вдох и выдох. Елене неприятно, но долг велит сотрудничать.

– Часть комнат уже была отделана, когда Татьяна передумала. Это случилось после того, как пропали вещи. Татьяна решила, что пропажа – знак. Булгин сделал попытку отговорить ее. Но ее решение было твердым. Она не желала видеть голубей. Она тогда сказала, что это – наиболее мерзкая из птиц.

– А что бы это означало?

– Не имею понятия. Но тогда мне пришлось стать свидетелем ссоры. Татьяна разбила статуэтку… два целующихся голубя… и выдвинула ультиматум: либо голуби, либо она. Естественно, Булгин пошел навстречу жене. На следующий же день роспись была закрашена, а интерьеры пересмотрены. Правда, сервиз остался.

И еще пропавшая серебряная чернильница, которую распилили и утопили в пруду.

– Скажите, – Саломея почесала кончик носа. – А кроме вас и Егорыча в доме еще служили люди? Ну, тогда. И если служили, то кто?

– Водитель. Три горничные. Няня. Мажордом. Иногда – наемный повар с помощниками. Татьяна сама занималась наймом прислуги, – поднявшись, Елена повернулась к назойливой гостье спиной и занялась шкафом. – Я не имею информации об агентстве, которое оказывало посреднические услуги, как и о биографических данных указанных людей. Мы избегали прямых контактов.

– Ясно…

Саломея не спешила уходить. И дело было не в том, что она не поверила Елене, скорее уж в смутном ощущении недоговоренности, которое витало в воздухе вместе с запахом старого сыра и прокисшего молока. Меж тем Елена, посчитав разговор оконченным, занялась шкафом. Она бережно вытаскивала посуду, расставляла на длинном разделочном столе. Когда же посуда иссякла, Елена извлекла пару пушистых полотенец и, перекинув одно через шею, словно хомут, второе взяла в руки.

Она управлялась с тарелками легко. Подхватывала пальцами, кидала в мягкие сети полотенца и, зажимая, крутила. Тарелки поскрипывали и бросали скупые отблески, вертелись солнцем на палочке, чтобы, избавившись от пыли и грязи, вернуться в убежище.

Пыли и грязи на них почти не было.

Как и на прочих вещах в доме.

Из кухни Саломея выходила на цыпочках, не оглядываясь, но спиною осязая пространство. Позвякивали тарелки. Равномерным светом сияли лампы. И длинная тень Елены протянулась до порога.

В том, что за нею следят, Саломея ни на секунду не усомнилась. Оставалось лишь понять, с какой целью?

– Вот дом, который построил… Джек. – Саломея поднималась по лестнице. Ее ладони едва касались широких перил, рождая между кожей и деревом мягкое покалывание.

– А это пшеница, которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек.

Шаги сливались с шагами. И если обернуться, то Саломея узнает – идут ли за ней.

– А это веселая птица-синица, которая храбро ворует пшеницу…

И будет ли знание на пользу?

– …которая в темном чулане хранится…

Шаги приближались. Догоняли. И как знать, не несет ли идущий топор.

– …в доме, который построил Джек…

Перила вывернулись из-под рук, ступеньки вывели на второй этаж, и перед Саломеей возникла стена. Отступать некуда. Придется повернуться.

– Вот кот, который пугает и ловит синицу, которая ловко ворует пшеницу…

Шаги стихли. Но ощущение чужого присутствия осталось. К Саломее теперь подкрадывались медленно, осторожно, выдавая себя лишь дыханием и слабым стоном досок.

– …которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек.

Саломея развернулась на пятке и вытянула руки, готовясь оттолкнуть любого, кто бы ни стоял у нее за спиной.

– Аккуратней, – сказал Василий, с легкостью перехватывая руку. Он сжал запястье, позволяя ощутить собственную силу, а затем отпустил. – Так и упасть можно. Напугал? Извините.

Он улыбался широко и радостно, как если бы его замечательная шутка удалась.

Но шуткой ли она была? Саломея, не удержавшись, опустила взгляд.

– Нету топора, – Василий вытянул руки.

Ладони у него широкие, грубые, с кругляшами мозолей и старыми шрамиками, которые возникают из ран неглубоких, однако же болезненных. Пальцы прямоугольные, ровные, с квадратами ребристых ногтей, под которыми видны полоски грязи.

– Что? Сильно напугал? Ну ты это… извини, если чего. Я ж просто… Иду себе, а тут ты. И так крадешься, что прямо аж интересно стало.

Простоватое лицо с крупными чертами, слепленными наспех. Нос-картошка, мягкие губы, по-детски пухлые щеки, синеватые от частого бритья. Выпуклые надбровные дуги и круглый лоб, прикрытый непослушной челкой.

– И я пошел… а ты считаешь. Про Джека. Смешно, да… Мне вот мама про Джека читала. Из книжки.

Он изобразил в воздухе квадрат, должно быть, обозначавший в его представлении книгу.

– Я наизусть помню… Вот пес без хвоста, который за шиворот треплет кота. Который пугает и ловит синицу, которая ловко ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек. Теперь веришь?

Саломея пожала плечами:

– Верю.

– От и лады, – Васька снова протянул руку и, схватив ладонь, затряс. – Мир?

– Мир.

Железные пальцы его сдавили косточки, а на лице была прежняя безмятежная улыбка.

– Но ты по дому одна не гуляй. Не надо оно тебе. Хорошо?

Глава 4

Призраки

Так уж вышло, что Егорычу пришлось возвращаться в голубятню – так он привык звать дом. Дурное местечко, грязное, и хоть бы ты батальон батюшек с кадилами вези – не спасут. Да и тот, которого прежний хозяин приглашал – монашек самого благочестивого виду и с крестом железным, тяжеленным, что вериги, – прямо так и сказал:

– Дурное место.

Монашек три дня молился, стоя в саду под березкою, тянул к небу рученьки белые да молитвы бормотал. Все бабы приходили на этакое диво глянуть, а некоторые, особо пробивные, и пощупать норовили. Но тут уж Егорыч им спуску не давал… монашек, чай, не для того приехавши, чтоб его всякие тут щупали, святости убавляли.

Только не спасли молитвы прежнего-то хозяина. И этому не помогут, хотя ж он за монахом слать не торопится. Ну да не в них дело, а в Егорычевой супружнице, женщине строгой, на руку горячей. Он и принял-то самую малость. Рюмашечку всего. Что ему с рюмашки-то сделается? Ничегошеньки! Так, кровушка по жилам поскорей побежит… а уж со второй рюмашкой и вовсе смешно вышло. А где две, там и третья. И явился Егорыч пред очи ясные дражайшей своей половины не то чтобы вусмерть пьяным, но и не трезвым. А та сразу и в крик. Ну а что Егорыч? Он тоже мужик! И не подкаблучник какой, а нормальный, рукастый. И дома у него все ладно, и вокруг дома, и забор новый поставлен, и крышу сарая покрыл, и вообще… и так ему горько стало от такой жизненной несправедливости, что плюнул Егорыч благоверной под ноги да и ушел из дому. Ну а уж после подумал, что если куда идти, то к голубятне.