— Вы опять во власти галлюцинаций, даме, — усмехнулся собеседник. Вы — загадка "Королевы Марии", священная тайна молчания и непредсказуемости.
— Я в вашем распоряжении, великий, — Одри протянула руку, но ее не спешили поднимать с колен.
— Большой нос с высокой переносицей, выступающие зубы, из-за которых, возможно, ваша улыбка столь обманчиво наивна, даме. Это не фетва, это истина, — поспешил оправдаться незнакомец.
— Мы встречались, ваша милость?
Он промолчал, лишь убрал обжигающие пальцы от ее лба, позволяя встать. Тьма не расступалась, разум балансировал на тонком лезвии отчаяния и ужаса, но безумный ритуал еще как-то удерживал Одри в соприкосновении с реальностью. Она поднялась, держа наивно глаза долу, хотя ее статус был уже определен, и ей допускалось то легкое знакомство эфемерного контакта взгляда, вполне достаточного для того, чтобы понять неразрывность и плотность клубящейся пустоты, скрывающей прошлое и цепко держащей в настоящем, позволяя с большой осторожностью и риском надеяться на наступление следующей секунды. Конечно, величие было ярче, чем сама реальность, и хаос внутренностей толкача с патиной одряхлевшего декаданса лишь отчеркивал невероятную телесность собеседника, той, за которой укромной тайной скрывалась убогость и мелкость любого подвига, вдохновения, свершенного вне одобрительной мудрости отчаянных глаз. Одри была несколько выше великого, но ее голова послушно склонилась к его губам, и он шепнул:
— Новое имя очень идет к вашему платью, даме. Наказания требует ложь, кокетство лишь приглашение к поощрению, не так ли?
— Я меняю внешность и судьбы, где верность имени только ненужный балласт, удерживающий меня в урагане, великий, — призналась Одри.
Собеседник слегка оттолкнул ее, она выпрямилась, напряглась струной минорной печали, но музыка, которую из нее извлекли, была неожиданно подлинна, насыщена, утруднена переходами и обертонами, тягуча, как пришествие смерти, ее пронизали и распростерли, волна возбуждения мягко омыла тело и душу, отодвинув отчаяние беспамятства и слепоты. Она прижала руки к груди в безнадежной попытки защититься от слияния с величием и достоинством, от превращения в песчинку столпа мироздания, но легкая ткань туманом заструилась между пальцев, опала под ногами, огладив напоследок обнаженное тело.
— Я не ошибся, даме, — сказал великий. — Ваше тело достойно восхищения.
— Великие не ошибаются, — заученным эхом отозвалась Одри.
— Ойкумена еще может преподносить сюрпризы, даме. Грезящие правы в своем упорстве держать Хрустальную Сферу, позволяя рождаться прекрасному в гниющем куске сыра. Безумие вариантов требует свести в одной точке все крайности, проложив их метрами и секундами. Вы согласны со мной?
— У меня есть выбор?
— Дерзость вам не к лицу, даме. Нежность возраста и ничтожество права еще не плавят невежливость в пустой и сторонний звук, — осадил великий, и Одри покраснела.
— Но я вас прощаю. Я чувствую оправдание в вашем смятении, — как жесткость вежливое обращение было опущено. Или она его не заметила? Нечто продолжало полосовать прошлое безжалостными ножницами тьмы и забвения.
Великий дунул, водопад ярчайших звезд усыпал ее тело. Теперь она была облачена в предсущий мираж бездонности, скрывающий вновь и вновь тело презренной игрушки всемогущих сил, изредка обращающих свое внимание на лежащую пыль у их ног. Холод окутал ее, она сжалась, прикрылась руками, как будто вымученный стыд мог вернуть стойкость невинности, тепло мечтаний и прах надежд. Эти минуты пролегли светлым лучом в отчаянии амнезии, легким мазком нового мира, ножниц пространства и времени, обрезающих пуповину воспоминаний, ввергающих с каждой смертью в еще более тугую спираль схождения в бездонный мрак адской притчи о предстоящем возрождении и вознесении к звездам. Напрасны муки выжигания легких, глотания напалма и вгрызания в стальную плоть роботов, но правила устанавливались не ею, несчастной пушинкой в водовороте судьбы, отягощенной неясным стремлением и зачаточной этикой всегда предающего Человечества. Великий мог узреть крайности, но даже он оказывался бессилен перед плотно упакованной волной состояний, бесконечностью, спрессованной в квант убогой души, порождающей пустоту без ориентиров, намеков, спасительных отговорок и удачи. Вселенная давала в Одри тот полный ноль, ту точку отсчета, по все стороны от которой были беспредельности могущества, творения, желания, но женщина оказалась лишена, отрезана от первоимпульса, потеряна для вращающегося в холостую перводвигателя, и поэтому вечное возвращение внушало иллюзию событий.
Только оглупляющее осознание величия и всеобъемлющего презрения спасали Одри от проницательности могущественного усула Ойкумены, провидением оказавшимся на убогом толкаче нищеты и порока. Потрясение требовало разумного и прагматичного убеждения, так как романтика была еще худшим пороком, чем молодость. Внезапный страх трансформировался в половое влечение к этой одаренной бабочке темноты Внешних Спутников, притягательность действительно пролегала сквозь жуткий профиль падшего ангела, а некоторая загадочность могла оказаться остатками запрещенных наркотиков, того сорняка, после которого время навечно рассыпалось в калейдоскоп хаотично перекоммутированных эпизодов.
— Вы можете опереться на мою руку, даме, — разрешил собеседник.
— Моя одежда…
— Суть красоты — ваши одеяния, даме. Корабельный ад горяч и душен, отбросы малых сил исполняют крысиный бег, но вы под моим покровительством. Пройдемте еще один круг.
Мир вывернулся и распластался у их ног притворной откровенностью распятых переборок и коридоров, шлюзов и примитивной моторики скрипящих лифтов, откуда из щелей усталыми драконами с гниющими клыками выдувался горячий пар, брызгала смазка совокупляющихся деталей, сладострастно облизывающихся на нагое тело Одри. Ее вели, и послушание являлось облегчением участи ввергающейся в нижние этажи микроскопической модели Ойкумены женщины, чье предназначение — ломкость хрупких игрушек в нетерпеливых руках древних маразматиков. Механизированная природа рассыпалась у их ног, спаивалась в какой-то фырчащий и неразборчивый комок грязи, воя, ветоши, неожиданно чистых ручейков воды, сочащихся из труб, устилающих небо над головами. Темные фигуры были обучено незаметны в своих мешковатых комбинезонах, где голая кожа нежданно блистала таким невыносимым соблазном, что грубые, обезьяньи рожи прятались за остатками изуродованных пальцев, не смея шевельнуться в ослепляющем пороке величия. Здесь не было достойных — эта клоака, основа, без которой пространство нельзя было стянуть в нечто, помещающееся в ладонях, примитивная сила, размазанная по неистовой ярости термоядерного синтеза, смешной паровоз, выброшенный извращенной фантазией в промежуток между сферами Нептуна и Урана. Низвергнуть дьявола с небес только для того, чтобы исступленная земля взметнулась ввысь от проклятья. Упасть, чтобы подняться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});