В день родин повивальная бабка чувствовала себя в семье королевой. Суеверная, но хорошо знавшая себе цену, она пользовалась у клиентов большим доверием, которым легко злоупотребляла. Принять роды у супруги регента или богатого буржуа означало для нее возможность получить реальную власть над простыми людьми, составлявшими ее обычный круг. Повитуху уважали даже врачи, которые втайне ее побаивались. Смешивая достижения медицины с темными крестьянскими традициями, она располагала средствами, в которые верили все. Часто в случае болезни первым делом обращались к ней. В социальном отношении она пользовалась большими привилегиями. Во многих местах повитуха освобождалась от налогов на пиво, чай, кофе и даже водку. Местные власти очень ценили повитух. Во всех городах и некоторых деревнях повивальных бабок с хорошей репутацией приглашали в муниципальную службу. В случае согласия повитуха давала присягу муниципалитету, который устанавливал ей постоянное жалованье и давал бесплатное помещение с вывеской — крест с младенцем в ореоле девиза. Когда старость вынуждала теперь уже муниципальную акушерку уйти в отставку, власти дарили ей небольшой домик, где она могла мирно окончить свои дни.
Первые недели жизни младенца были сплошной чередой праздников и торжеств. На девятый день по старому обычаю устраивали большой прием. Отец в последний раз надевал свой колпак с перьями; повивальная бабка показывала собравшимся ребенка, одетого в праздничный узорчатый наряд, обычно темных цветов — гранатового, зеленого. В богатых домах устраивали банкет, в остальных подавалась более скромная закуска. Языками работали везде, и кумушки во всех подробностях обсуждали прошедшие роды.
Церковь желала, чтобы крещение происходило как можно скорее после рождения. У простых людей действительно почти так и было. В среде крупной буржуазии обычно ждали, когда мать сможет выходить на люди. Церемония крещения проходила в церкви, обычно во второй половине дня, до или после проповеди, но никогда — без нее. Присутствие отца было обязательным, равно как и свидетелей, братьев и сестер новорожденного, при условии, что они принадлежат к реформатской церкви. Приглашенные одевались в лучшие наряды. Те, кто не мог позволить себе церемониальный костюм, приходили в своих свадебных одеяниях. Младенца укутывали в праздничное платьице, дополненное аксессуарами, которые имели символическое значение, — шапочка мальчика включала в себя шесть элементов, тогда как головной убор девочки состоял всего из трех. Если мать умерла родами, одеяние младенца было белым с черной окантовкой. Чтобы ребенок не нарушил торжественности церемонии своим криком, ему давали пососать кусочек сахара, обмоченный в молоке. В зависимости от благосостояния кортеж возвращался из церкви пешком или в карете. Отец благословлял своего ребенка. Затем следовали пир с песнями и вручение подарков.
За редчайшими исключениями мать всегда занималась своими детьми сама, даже в богатых семьях. Если по причинам ее недомогания все-таки требовалась кормилица, та оставляла дом немедленно, как только ребенка можно было отнять от груди. Зато очень часто за детьми постарше присматривала старая служанка, прожившая в семье долгие годы и почти ставшая ее членом. Она их одевала, купала, пела колыбельные и рассказывала сказки.
Заботливые нидерландцы всеми средствами пытались уберечь своих крошек от холодного уличного воздуха. Запеленутых так, что они не могли пошевелиться, укутанных в распашонки, рубашки, шапочки, шерстяные платья, малышей запирали в спальне с закрытыми окнами, и они посапывали там в колыбельке под несколькими одеяльцами в обнимку с грелкой из бутылки, наполненной горячей водой. Несмотря на рекомендации врачей, применение снотворных было в порядке вещей. Как только ребенок выучивался стоять, его сажали на передвижной стул в форме усеченной пирамиды на широких колесиках, сооруженный из деревянных брусков, тесно обхватывавших корпус; или за что-то вроде столика, за которым ребенок держался прямо благодаря высокой спинке сиденья. Чтобы научить ребенка ходить, его поддерживали на помочах, веревке или ленте, обвязанной вокруг пояса. Вскоре он дорастал до своей первой игрушки — деревянной резной и расписной фигурки неопределенного существа, выдаваемого за лошадь.
Пока поступь малыша оставалась нетвердой, его одежда не становилась более легкой. Стремясь защитить чадо от ушибов и травм, любвеобильные родители облачали его в варварское снаряжение — кожаный шлем, тесно сшитый корсет китового уса, усиленный железными и свинцовыми полосами, поверх которого натягивалось шерстяное платье. С 1620 года против такого режима стало выступать все больше знающих людей, но потребовалось более столетия, чтобы искоренить глубоко въевшийся предрассудок. Подрастая, ребенок без всякого перехода получал одежду взрослых: чулки, штаны до колен, камзол — для мальчиков; жакет, корсаж, длинное платье — для девочек. Ничего специфически детского. В некоторых деревнях мальчики почти до семи лет носили платьица.
Ожидая достижения школьного возраста, дети играли чаще всего на улице. Ребенка отправляли гулять, если позволяла погода, вернее, если это только было возможно. В богатых домах дрожали за сохранность обстановки, чистоту и сухость полов, в бедных просто не хватало места. Поэтому с раннего утра нидерландские города кишели карапузами от трех до пяти-шести лет, игравшими на крыльце, под навесом и просто на улице. Во второй половине дня, после окончания занятий в школе, к ним присоединялись детишки постарше. Такое воспитание на пленэре было весьма необычным для Европы. Ему поражались все иностранцы, к тому же оно подразумевало разболтанность и грубость, на которые они не переставали сетовать. Не испытывая ни к кому уважения, готовые насмехаться над всем и вся, стайки подростков преследовали на улице тех, кто казался им чудным, кидаясь камнями, осыпая комьями земли и оскорблениями. В 1642 году такое положение дел, общее для страны, привело к общественному скандалу в Зандаме. Церковный совет обратился к эшевенам. Было извлечено на свет старое полицейское предписание о поведении на улице. Все напрасно: корень зла заключался в отношениях между родителями и детьми. Патриархальный культ главы семейства, буржуазная словесная дистанция, окружавшая родителей, братьев и сестер (сударь батюшка, сударыня матушка, мадемуазель сестрица), не подкреплялись авторитетом. Обожаемые, избалованные чада пользовались почти неограниченной свободой. Избыток снисходительности делал родителей бессильными в отношении своих отпрысков. Если сочувствующий посетитель-чужеземец предлагал им бороться с некоторыми недостатками распоясавшегося потомства, ему отвечали поговоркой: «Подрежь нос — испортишь лицо».
Дети вырастали капризными и непостоянными, истинными домашними тиранами. Девочки из буржуазных семей, с которыми матери держали себя на равных, часто становились невыносимо претенциозными. «Излишнее мягкосердие к чадам своим суть частью корень, — пишет Париваль, — мерзости поступков оных. Тем паче дивно, что не пали они ниже, и не есть ли сие лучшее доказательство сих людей врожденного благочестия и примерного добронравия».{65}
Заботы о сиротах принимал на себя муниципалитет. В маленьких городках их отдавали на попечение буржуа, известных своей порядочностью, в больших же имелись приюты, где потерявшие родителей дети и найденыши росли в лоне реформатской церкви. Имуществом богатых малолетних наследников управляла опекунская палата, других сирот обучали ремеслу. В главном приюте Амстердама нашли кров почти 1200 детей. Жизнь в казенных домах была несладкой. Размещаясь вместе с преподавателями в огромных общих спальнях, подвергаясь тяжелым телесным наказаниям, дети ко всему прочему зачастую жестоко эксплуатировались под прикрытием профессионального обучения. Чтобы удержать на плаву бельевую и шелковую мануфактуры Амстердама, основанные гугенотом Пьером Байем и пришедшие в упадок, опекуны в конце века не постеснялись выделить предпринимателю 240 сирот, дешевую и беззащитную рабочую силу.
В следующей главе мы проследим за занятиями ребенка, достигшего школьного возраста; но и в годы учебы, до тех пор, пока время не заставляло ребенка остепениться, родители и власти не могли вздохнуть спокойно. Никогда еще в истории Нидерландов пьянство не было так распространено среди подростков, несмотря на самые крутые меры, периодически применяемые полицией. За девицами в порядочных буржуазных семействах, естественно, присматривали, — им разрешалось выходить только в сопровождении матери, даже в церковь. В среде простонародья их держали дома хозяйственные заботы. Но мальчишки не имели другого прибежища после закрытия школы или мастерской, как дом — слишком маленький или слишком строгий, улица или таверна. Их детские развлечения составляли пьянство и игра в кости — неискоренимое зло, от которого не защищали даже университетские стены. Только исключительное влияние семьи могло совладать с этими нравами.