Читать интересную книгу Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

В эндшпиле пришел его племянник Володя:

— Дядя Толя, я приготовил телеграмму Мирей Матье, хочу поздравить с днем рождения, проверьте ошибки.

Племянник ходил на ее концерт в Ленинграде, а потом взял у гостиницы автограф.

Толик назвал племянника бездельником, фарцовщиком, грозно пообещал всех уволить, и тут же за столом, сдвинув рюмки и бутылки, мы отредактировали телеграмму для французской певицы. Толик критиковал племянника за плохое знание французского языка и подбирал изысканные обороты: «Для меня большая честь в день Вашего рождения поздравить Вас…»

В это время Мирей Матье, возможно, принимала ванну или показывала себе в зеркало язык, не подозревая, что в городке на далеком Карельском перешейке в ее адрес зреет поздравительная телеграмма: «Мы высоко ценим Ваше искусство и всегда рады видеть Вас на нашей гостеприимной земле…»

В нашем Зеленогорске — от великого до смешного один шаг.

Выходился. Пообещал Ольге не пить, а работать, работать и работать.

8 августа 1987 г. Зеленогорск.

Маришка гостила у нас на даче. С Максимкой подружились быстро, расставались неохотно.

Ольгу называла мамой, спросив у меня разрешение. Сначала шепнула мне на ухо: «Можно я тетю Олю буду на „ты“ называть?» Я разрешил, и Ольга разрешила.

Потом спросила:

— Можно я буду тетю Олю мамой называть, пока я здесь?

— Можно.

Только и слышалось на два голоса: «Мамочка, мамочка!», «Папочка! Папочка!»

Поначалу не всё было просто.

— Папа, а тетя Оля твоя жена?

— Да.

— А мама?

— Тоже жена.

Маришка обрадовалась.

Тут я стал пространно рассуждать, что мама была раньше моей женой, а теперь моя жена тетя Оля. Но остается бывшей женой, а это очень важно — у нас с ней хорошие отношения. И всё такое прочее…

Маришка слушала внимательно, и что она поняла своей восьмилетней головкой с длинными пушистыми волосами на прямой пробор — не знаю. Но настроение у нас обоих улучшилось.

Ближе к вечеру, когда я возился с детьми на кровати, они стали делить папу.

— А папа был моим папой раньше, чем твоим, — заявляла Маришка. — Сначала он был моим, а потом уже твоим. Правда, папочка?

— А вот и нет, — спорил Максим, — когда я родился, тебя и не было. Правда, папа?

— Да? — не сдавалась Маришка. — А моя мама была женой папы раньше, чем тетя Оля. Правда, папочка?

Я сгреб их себе на грудь и спросил сначала Маришку, а потом Максима:

— Как твоя фамилия?

Они назвали.

— А твоей мамы?

— Каралис! — выпалила Маришка.

— А твоей?

— Каралис!

— Вот видите: мы все Каралисы, а вы мои каралисята. Чего вам не хватает? Хватит на эту тему болтать, болтуны.

И больше мы к этому не возвращались. Сходили сфотографировались втроем. Погуляли. «За мной, дети мои!», — звал я, и они с довольными улыбками догоняли меня и брали за руки.

Маришка растет доброй и ласковой девочкой. Она постоянно тянется обниматься и целоваться, несколько раз тыкалась к Ольге: «Мамочка моя!..»

Первый день она не спала и ждала меня до двенадцати — я сидел на веранде за машинкой. Когда вошел в комнату, заулыбалась — маленькая испаночка-цыганочка с распущенными волосами, загорелая после Азовского моря.

Максим чуть ли не влюбился в нее. Выпендривался и лез на стенку перед сестрой, но слушался. А Маришка, осознав свое старшинство, командовала иногда. Но бывало и ябедничала: «Папа, посмотри, что Максим делает!»

Она заправляла ему выбившуюся майку в трусы, и Максим покорно стоял, но стоило ей повернуть его к себе передом и взяться за резинку, как тот приседал: «Здесь я сам…»

Маришка закрылась в комнате, а Максим разлетелся к дверям: «Мариша, ты что там делаешь?» Ольга остерегла его: «Мариша переодевается», и он сразу остановился и, закатив глаза, стал кружить перед дверью.

Однажды я шепнул ему на ухо: «Пойди в комнату и вынеси свою баночку». Максим кивнул и побежал в дом.

— Ты куда, Максим? — Маришка, приплясывая, направилась за ним.

— Сейчас я приду! — Он остановился и замахал на сестру рукой. — Тебе со мной нельзя. Оставайся здесь! Сейчас я приду!

Повел их в универмаг покупать подарки. Уговор был такой: любую игрушку для их возраста. Мариша сразу углядела куклу с короной на голове, в голубом платье до пят и с белой прозрачной накидкой — «Метелица». Купили куклу.

Максим долго шарил глазами по прилавкам и выбрал устройство для запуска воздушных пузырей. Еще по дороге домой он израсходовал весь запас мыльного раствора в баночке. Пузыри кончились.

— Ну вот, а папочка деньги тратил, покупал, — укорила его Маришка.

Я доволен, что они познакомились сейчас. Позднее могло быть болезненно.

Ольга сказала по этому поводу: «Слава Богу! Когда мы все перемрем, они будут знать, что у них есть родная душа. Брат и сестра. Слава Богу…»

Я отвез Маришку в Ленинград. Татьяна ждала.

— Ну, как? Я вся переволновалась. Как Ольга-то? Ничего? Все нормально? Ну, слава Богу!

— Нормально. Я им спуску не давал, чтоб не очень хабиясничали. Ишь, два мазурика! — Я с шутливой строгостью посмотрел на дочку.

— Папочка, — заулыбалась она, вертя в руках Метелицу. — Мой папочка…

Максим обнаружил, что кроме него могут любить еще кого-то. Недоумение в его глазах читалось поначалу частенько. А потом прошло. Это ему только на пользу.

Именины души от этой встречи.

Обрадовал Боря Штерн — прислал из Киева свою первую книгу «Чья земля?» Повести и рассказы. Прелестная книжица. Предисловие к ней писал Борис Стругацкий.

Отправил ему «Аврору», в котором мое интервью с членами семинара.

30 августа 1987 г. Зеленогорск, гараж.

Сегодня приснилось, что в Югославии у меня вышла книжка и мы с Ольгой едем туда в международном вагоне. Я везу стопку книг с моей фотографией. На фотографии я похож на мать и деда — Александра Бузни. В Югославии нас хорошо принимают. Волнующий сон. Говорят: то не сбудется, что во сне не увидишь. Скорей бы уж сбылось…

В гараж приехал на гоночном велосипеде пьяный Толик Мосальский и сказал, что мы с Герасимом Михайловичем говно, потому что не переживаем за негров в Африке, которые мрут, как мухи, от спида, и их негде даже хоронить — всё забито покойниками.

Гермих захлопал глазами от такого упрека, но быстро сообразил, что Толик пьян.

Я читал «Науку и жизнь» и прислушивался к их разговору. Прямо сценка из пьесы абсурда.

Мосальский. Нет, юмор — это прекрасно. Чувство юмора — это такая штука! Да… Если бы не юмор, нам войну не выиграть. Да, конечно. Ну что ты! У-у…

Г. М. А вот знаешь, я в Югославии…

М. Нет, конечно! Юмор — это великая штука. Да…

Г. М. Я говорю, в Югославии, после войны…

М. Ну что ты! Конечно, без юмора нельзя. Нет, нельзя.

Г. М. Так вот, после войны в Югославии…

М. Если бы не юмор, нам конец — войну бы проиграли. Ну, что ты! Великая вещь. Да!

И так в течение получаса.

Гермиху так и не удалось рассказать Толику про Югославию. Воспев хвалу юмору, как основному фактору победы русского народа в Великой Отечественной войне, Мосальский вновь принялся бранить нас за равнодушие к судьбам африканцев, и я спровадил его домой. К едрене-фене! Надоел!

«Дура, ты дура! — кричал из темноты Толик, ведя велосипед за руль. — Ну и хрен с вами! Юмора не понимаете… Да…»

11 сентября 1987 г. Зеленогорск.

Из телевизора: «Идет не гражданская война, а гражданская борьба».

Дождики крапают, листья желтые над серым городом кружатся. Лесные дорожки чавкают хвойными иголками.

Ольга пошла на курсы кройки и шитья.

Вчера заезжал Андрей Столяров. Пили кофе, говорили о романном стиле мышления. Андрей говорил, что в романе должна чувствоваться вечность. Он пишет новую повесть на 200 стр. Я переделываю старую повесть на 200 стр.

Пока что перестройка существует только на газетных полосах и на экранах телевизоров. В жизни всё по-прежнему. На этот счет есть рассуждение: «Перестройка — как ветер в лесу: кроны гнутся, а стволы у земли стоят неколебимо».

И критика поутихла. Кого критиковать, если новые лидеры уже два года у власти?

Вновь пошли фельетоны про домоуправов, холодные батареи и снабженцев. Первый признак затишья.

М. Горбачёв уже несколько недель не появляется на людях. Ходят всевозможные слухи: пытались отравить, покушение — пуля прошла рядом с сердцем.

Сторож Володька Осипов безапелляционно заявил, что Горбачёва накормили тайваньской кишечной палочкой, и теперь он три месяца не сможет слезть с горшка, а за это время его сместят и положат в Боткинские бараки в Ленинграде. Против этой палочки даже народная чага, которую он собирает, бессильна, признался Володька.