спросил он как-то, дождавшись, пока учительница уйдет.
– Я хочу, чтобы Ника поехала в Москву, в иняз. У меня там знакомая есть, должна помочь.
– Ты устраиваешь в институт по блату чужого ребенка? – изумился Костя. Ему вспомнились «позвоночники», печальная история с его поступлением в ГИТИС, и в душе вскипело что-то вроде обиды на мать.
– Не по блату, – уточнила Ярослава Афанасьевна, – просто на нее обратят особое внимание.
– И как это называется, если не блат? – пожал Костя плечами.
– Если бы тебе понадобилась помощь на твоем химфаке, мы с папой сделали бы все, что в наших силах. Слава богу, не понадобилась. Ника славная девочка, что плохого, если мы ее немного… подтолкнем?
– Толкайте, дело ваше, – хмыкнул Костя.
Прошел выпускной, у Ярославы Афанасьевны волнительное время закончилось, а у Кости началось – сессия. Вечером, когда он сидел в своей комнате за учебниками, к ним снова зашла Седых, посовещалась с мамой, а собираясь уходить спросила, можно ли попрощаться с Костей – завтра она едет в Москву. Ярослава Афанасьевна ответила, что он занят, но желает ей удачи. Костя слышал их разговор из коридора, но выйти и не подумал.
Следующее утро было прохладным, он, выходя из дому, набросил ветровку и уже на улице нащупал в кармане что-то: письмо? Достал сложенный пополам конверт, из него листок. Глянул на бегу, от удивления притормозил, прочел внимательнее. Ника Седых, как Татьяна в «Евгении Онегине», признавалась ему в любви. Даже текст был немного похож, в духе «я к вам пишу, чего же боле». Меньше всего Костю в тот момент волновали страдания Седых, так что письмо он смял и отбросил в сторону вместе с конвертом, не озадачившись даже поисками урны – очень спешил. Сессию, как всегда, сдал на отлично, закончил второй курс.
А к пятому за Костей числились постановки уже не только в студенческом театре, но и в городском драматическом, куда его пригласил лично художественный руководитель.
Он стал в городе знаменитостью, его начали узнавать, и Костя даже привык, что какой-нибудь незнакомый человек может подойти к нему взять автограф, объясняя это тем, что вот только вчера смотрел его спектакль и это было замечательно, ему очень понравилось, и жена тоже в восторге. Однажды после спектакля за кулисы пробралась старая знакомая – Маргарита, успевшая к тому времени выйти замуж и родить. Бывшая актриса на жизнь не жаловалась, но и похвастаться, кроме мужа-бизнесмена, квартиры в центре и сына-капризули, ей было нечем. Костя благородно не вспоминал о прошлых отношениях, держался с Маргаритой по-дружески и всегда с радостью давал контрамарки на свои спектакли. Виделся пару раз и с Кирюшей, Риткиным сыном, даже игрушки дарил и сказки рассказывал, пока они гуляли по парку.
О нем сняли репортаж для канала «Культура», потом позвали дать интервью в студии. Костя приехал в «Останкино» на съемки, и, пока сидел на гриме, к нему подошла женщина, представившаяся Еленой Ваневич. Костя поначалу подумал, что это кто-то из редакторов, но, когда Елена сообщила, где и кем работает, у Кости задрожали колени и он обрадовался, что сидит, потому что иначе мог бы и упасть. Елена предложила встретиться у нее в кабинете, познакомиться с Мастером и обсудить возможности сотрудничества.
Скажи кто-нибудь Косте еще год назад, что скаут одного из главных московских театров обратится к нему с подобным предложением, он просто не поверил бы. И тем не менее встреча с Мастером состоялась, условия они предварительно обговорили, и Костя бросился домой, сообщить родителям о победе.
Узнав, где сын будет ставить следующий спектакль, Борис Константинович поднялся с кресла и пожал ему руку.
– Уважаю, – сказал он веско, а потом добавил: – Далеко пойдешь.
Основания для этого были: Мастер – в миру Гуляев Игорь Андреевич, Андреич, директор и худрук Российского театра драмы, – славился тем, что продвигал молодых, талантливых и бескомпромиссных, в которых, наверное, видел себя лет сорок назад. Костя понимал, как ему повезло: все-таки он сбил сметану из жидкого молока школьных и студенческих проб, сумел вырваться из провинции, получил шанс блеснуть на столичной сцене и заявить о себе на всю страну. Мастеру не приходилось оглядываться на начальство – чиновники из Министерства культуры ловили каждое его слово.
При взгляде на него казалось, что в теле человека пожилого, даже – чего уж там! – старого, прячется мальчишка, подросток, хулиган, так задорно блестели под седыми бровями круглые глаза, так стремительны были жесты и задиристы шутки. В свои шестьдесят восемь он продолжал и работать, и отдыхать на полную катушку, растил детей от второго брака – шестнадцатилетнего сына и десятилетнюю дочь.
В театральных коридорах, которые журналисты любят называть кулуарами, Костя свел множество знакомств. Его приглашали на встречи в узком кругу, зная, что Костино присутствие гарантирует интересные разговоры, а Костина деликатность – то, что эти разговоры дальше никуда не пойдут.
Он стал частым гостем на подмосковной даче Андреича в Крекшино – в роскошном доме с крытым и открытым бассейнами, сауной и бильярдом. Своего финансового благополучия Мастер не скрывал, но и не кичился им, зато всегда был готов прийти на помощь, если кому-то из знакомых она требовалась. На его содержании находилось несколько престарелых актрис в трудной ситуации, и детей, оставшихся без родителей; он вечно звонил какому-нибудь начальству, представлялся просто: «Гуляев, артист театра и кино», и ему никогда не отказывали в просьбе. В театре он прибавлял зарплату всем, у кого рождались дети, умел так распределить госбюджет, чтобы никто не остался в обиде. В случае любых затруднений сотрудники шли к нему, зная, что Мастер выручит, не бросит. Его любили, и эта любовь была искренней.
Летом на дачу съезжались приближенные, поедали шашлыки, которые хозяин мариновал и жарил лично – Андреич обожал готовить. В его беседке, увитой хмелем, под неяркой лампой с оранжевым абажуром, за столом, уставленным свечами, бутылками, блюдами с едой, на одном из пикников Костя познакомился с Соней – Софьей Борисовной Кауфман. Кто-то в компании обмолвился, что приедет дама из Министерства культуры, начальница комитета – какого именно, Костя не расслышал. Часов в десять вечера на улице загудела машина, разъехались в стороны раздвижные ворота, на стену дома упали полосы света от фар. А спустя минуту в беседку вошла высокая женщина в белом летнем платье, открывающем загорелые колени, и гладиаторских сандалиях, с вьющимися волосами цвета шоколада и с охапкой пионов в руках.
– Сонечка, – приветствовал ее Мастер, – вот это радость! Вырвалась-таки, молодец!
Он разговаривал с ней чуть покровительственно, как с ребенком, которого