Читать интересную книгу Вторник, среда, четверг - Имре Добози

— Раз есть и венгерское правительство, — высказывается Галлаи, — тогда все сразу становится на свое место.

Ему всячески хочется ускорить ответ. Но Дешё раздраженно спрашивает:

— Что здесь стало на свое место?

Переводчик, конечно, все переводит. Майор ГолоЬкин отсылает посыльного, который что-то прошептал ему на ухо.

— Не понимаю, — говорит он Дешё, — какие у вас сомнения?

Дешё тщательно подбирает слова, стараясь как можно точнее передать свою мысль.

— Мне бы хотелось, господин майор, чтобы вы правильно меня поняли. Я не желаю обидеть вас, а тем более проявить неуважение к тому знамени, под которым вы служите, наоборот… Но меня беспокоит мысль, что придется механически перейти из одной подчиненной венгерской армии в другую подчиненную венгерскую армию. Никакой параллели я не провожу между немецким военным командованием и вашим, о весьма кардинальной разнице между ними мне и самому кое-что известно. Но наше положение..: поймите, нация хочет обрести свою совесть и честь, и именно сама должна сделать это, за нее никто, даже сам господь бог не побеспокоится… Не сердитесь, что отнимаю у вас так много драгоценного времени, но согласитесь со мной, какая жизнь ожидает нас, если мы снова начнем ходить на помочах, если сами не способны сделать ни одного самостоятельного шага?

Связисты крутят ручку телефона, затем дают трубку Головкину, чтобы он убедился: связь есть. Майор звонит в штаб, что-то говорит и кладет трубку.

— Да, понимаю, — с расстановкой произносит он. — Это вполне естественно, что вам хотелось бы самим… Но скажите откровенно, неужели вы считаете, что в нынешней обстановке можно создать боеспособную, самостоятельную венгерскую армию и повернуть ее без нашей помощи против нацистов? Где вы возьмете снаряжение, главным образом тяжелое вооружение? Авиацию? И даже если бы все это нашлось… есть ли у всех ваших людей общее стремление изгнать оккупантов?

Дешё молчит, потом качает головой.

— Конечно нет, тут вы правы.

Головкин улыбается.

— Вот видите, в конце концов все это не так уж трудно понять. Вести огонь можно или оттуда сюда или наоборот — отсюда туда, третьей возможности нет.

— Нет, — как бы нехотя соглашается Дешё, на лбу у него выступают капельки пота. — Дело, видите ли, в том, что мы, начав борьбу с фашизмом, будем стрелять не только в нацистских вояк и в нилашистских министров и генералов. Нет, господин майор… К сожалению, нам придется убивать несчастных венгерских солдат, потому что их загнали в окопы напротив, и поэтому, поймите, все это не так-то просто…

— Это весьма прискорбно, — поддакивает Фешюш-Яро, — потому что солдаты не по своей воле там, где они находятся сейчас, и к тому же они ни в чем не виноваты. Посоветуйте, как быть? Солдаты повинуются приказу и стреляют. Волей-неволей приходится отвечать на их огонь, как это ни горько. Об этом, между прочим, известно и им, товарищу майору и его коллегам, ведь они прошли через очень длительную и кровавую гражданскую войну.

Головкин перебивает, у него нет больше времени.

— Итак, решили?

Мы все одновременно киваем, кроме Дешё.

— Как солдат, — медленно говорит он, — я согласен воевать. Думаю, что это самое честное и правильное решение. Я… не хочу идти в плен. Но в создавшихся условиях я, как мне кажется, не гожусь на роль командира.

Опять он единственный из нас, кто вслух высказал свои мысли. Меня раздражает эта, при любых обстоятельствах безотказно действующая безукоризненность; она выглядит анахронизмом, тем, что было уместным в рыцарские времена, но, возможно, так могло показаться еще и потому, что наше собственное время давно отучило нас от щепетильности;

— Лучший командир, какого я когда-либо знал! — восклицает Галлаи. — Кто был его подчиненным, тот чувствовал, что его судьба в надежных руках!

Однако Головкин не собирается уговаривать Дешё.

— Очень жаль, — говорит он, остановив на нем взгляд, и по всему видно, что ему действительно жаль. — Ну, тогда, может, кто-нибудь другой согласен?

Я быстро выхожу вперед — чего тут тянуть, к тому же хоть раз представилась возможность опередить Дешё (если уж он не согласен); а сам я между тем подумал, конечно только подумал, что всегда наиболее выгодное впечатление производит тот, кто проворнее всех;

— Вы лейтенант?

— Да.

— Возлагаю на вас обязанности командира создаваемой венгерской роты. Обратитесь к капитану Балуку, он даст вам подробные распоряжения и инструкции. Относительно своего заместителя, командиров взводов и начальников служб представите ему свои личные соображения, то есть предложите конкретные кандидатуры. Вместе: тем прошу принять к сведению, что роте придается вот этот товарищ…

— Фешюш-Яро!

— Да, этот товарищ назначен политруком.

Галлаи от удивления даже присвистнул, хотя подобные вещи отнюдь не принято делать при отдаче приказа.

— Ну, как? — спрашивает Дешё, когда мы вышли из кабинета коменданта. — Ты тоже пошел на повышение? А я-то думал, что ты только языком болтать умеешь.

Все облегченно вздохнули. Решение принято. Шорки вдруг засмеялся:

— Этому, — показывает он на Фешюш-Яро, — каждый километр за два надо считать: своей кривой лапой он не только шагает, но и загребает.

Фешюш-Яро тоже смеется, он не обижается. Но Дешё приструнивает Шорки.

— Если ты забыл, я напомню: с сегодняшнего дня Фешюш-Яро твой военный начальник, ты обязан беспрекословно подчиняться ему и относиться к нему с уважением.

Шорки сплевывает, он переводит взгляд с Дешё на новоиспеченного политрука. За его выпуклым лбом с немалым скрипом приходит в движение мыслительный механизм и медленно, методически усваивает тот факт, вместе с вытекающими последствиями, что принятый им за еврея Фешюш-Яро (хотя на самом деле тот в свое время подвергся общепринятому обряду крещения), скрывавшийся солдат штрафной роты, в одно мгновение превратился в офицера. Проходя по коридору, он молодцевато подскочил к нему и более певучим голосом, чем обычно, с заметным заискиванием представился:

— Господин политрук, покорнейше докладывает старшина Шорки!

Галлаи добродушно ухмыляется. Этот злодей Шорки, избежав плена, больше всего озабочен тем, оставят ли ему звание старшины или придется начинать военную карьеру с самого начала. Но Фешюш-Яро занят более высокими материями, его интересует тон — главное внимание он уделяет демократизации создаваемого подразделения?

— Так дело не пойдет, отставить, — отвечает он. — Во-первых, я товарищ, а не господин. А во-вторых, «покорнейше» больше не существует, оно умерло, осталось только «докладываю», и все.

Шорки пытается повторить, но слово «товарищ» скрипит у него на зубах, как зеленый крыжовник. Даже кислую мину скорчил.

Через два часа с нарукавными повязками и удостоверениями, в шапках со звездой выходим мы из ворот комендатуры. Половина четвертого. Смеркается. До утра получили увольнительные, под честное слово, можно сходить домой, а с утра приступим к работе — организации первого здесь венгерского подразделения. Фронт стремительно продвинулся далеко вперед, отдаленный гул едва доносится сюда. В районе Череснеша тоже можно услышать шум, но совсем иного рода: скрип подводы, громкие крики. Кучер Бинеток спускается на телеге на главную площадь, сопровождаемый русскими солдатами и изумленными жителями.

— Я сам! Без посторонней помощи! Прикончил, и все! — размахивая кулаком, кричит кучер?

Наконец-то мы поняли, в чем дело.

Ну и пусть себе кричит, нам надо идти, дорога каждая минута. Но Галлаи останавливается, просит задержаться. Он ожесточенно ругается.

— Вот разбойник проклятый, вы только поглядите: украл наши трупы.-

Когда кучер Бинеток взмахивает руками, его заплатанное кожаное пальто развевается во все стороны. Седой чуб выбился из-под шапки, голос у него до того хриплый, словно он всю ночь горланил на свадьбе. Позади него на телеге вдоль и поперек уложены трупы нилашиста и двух жандармов, их кажется больше, чем на самом деле. Этот Бинеток мог бы стать неплохим оформителем витрин: умеет показать товар лицом. С трупов кто-то успел уже снять сапоги, под головы подложены пучки хмыза?

— Я один! — гремит Бинеток. — Никто не помогал! Прикончил всех враз!

Шорки злится, его запавшие глаза светятся зеленым блеском. Он, видимо, до глубины души возмущен, в нем, наверно, кипит такая же ярость и негодование, какие бывают у профессионального жулика, которого сумели объегорить: трупы он еще никогда не крал.

— Сейчас влеплю ему такую затрещину, что белого света не взвидит! И как только земля его носит! Такого свинства мир еще не видывал.

— Останешься здесь, — приказал ему Дешё.

Внешне Дешё не проявляет никаких признаков волнения. Скорее в его глазах, устремленных куда-то вдаль, светится какое-то мудрое озорство.