Читать интересную книгу Первый русский национализм… и другие - Андрей Тесля

Герцен же писал Аксакову 01/13.1.1858: «Начинаю русский Новый год тем, что пишу к самому русскому из моих знакомых, и притом не староверу, а новому русскому, т. е. Вам. <…>.а отчего вы не можете сладить с другими? Оттого, что, в сущности, вы не делите их воззрений. Мне кажется, что вы к ним относитесь в том роде, как я к нашим “западникам”. А из того, натурально, и выходит, что мы, нося разные кокарды, больше согласны между собою, нежели однополчане <…>» (XXVI, 154). Теплые чувства и глубокое уважение к Аксакову Герцен сохранил и два года спустя, что отчетливо ощущается по начальным строкам письма от 19/31.I.1860: «Здравствуйте на Западе, любезнейший Иван Сергеевич, – письмо ваше и посылка были праздником для нас. Мы искренно и много любим и уважаем вас. Хорошо бы вы сделали, если б приехали освежить нас невской водой (не ваша вина, что она не чище откупной водки» (XXVII, 12).

Впрочем, определяющим в воззрениях Аксакова было все-таки славянофильство, а не относительная «левизна» его в славянофильском лагере. Через знакомство с Аксаковым и налаженный «канал связи» началось активное сотрудничество Герцена и славянофилов, оказавшихся одними из ценнейших сотрудников герценовских изданий в 1858–1860 годах (сводку основных данных о славянофильских публикациях в изданиях «Вольной типографии» и о предоставленных ими материалах, легших в основу герценовских публикаций, см.: Дудзинская, 1983a: 141–146). Относительно устойчивая эпистолярная связь возникла с И. С. Аксаковым. Кроме того, Герцена посетил кн. В. А. Черкасский, дважды приезжал в Лондон П. И. Бартенев, человек, близкий к славянофильскому кружку и некоторое время помогавший даже А. И. Кошелеву издавать «Русскую беседу» в 19-м и 20-м лл. «Колокола» опубликовал огромную статью «Программа для занятий губернских комитетов» сам А. И. Кошелев (Эйдельман, 1999: 240–242), к этому времени успевший несколько изменить свое отношение к деятельности Герцена, по крайней мере в практическом плане. В свою очередь, Герцен в этот период с симпатией отзывался о славянофилах, а в случае, когда его позиция вызывала или могла вызвать разногласия с ними, был максимально осторожен и сглаживал острые моменты, прояснял конфликтные ситуации в переписке и т. д.

Постепенно, однако, нужда славянофилов в Герцене уменьшалась – с 1860 года они сами сумели наладить русское книгоиздание за границей (пользуясь содействием лейпцигских, а затем и пражских типографов и книгопродавцов), к тому же основной вопрос, который вызывал их объединение с Герценом – крестьянская реформа, подходил к своему разрешению. Контакты с 1861 года становились все менее интенсивными, но это было далеко от открытого конфликта, исключающего сотрудничество по отдельным, в том числе принципиальным вопросам. Например, в 1862 году, когда газета И. С. Аксакова «День» была приостановлена (одновременно с журналами «Современник» и «Русское слово»), Герцен выступил в поддержку всех трех названных изданий, предложив им «продолжать их издание в Лондоне» и объявив, что «на первый случай мы готовы печатать, если это будет нужно, на свой собственный счет, без всякого вознаграждения» (XVI, 214), а вскоре отозвался о ситуации вокруг газеты «День» еще одной, специально ей посвященной заметкой (XVI, 217).

Окончательный разрыв со славянофилами произошел в 1863 году, причиной чему послужило январское восстание в Польше и позиция, занятая Герценом. Ситуация в Царстве Польском обострялась давно, став откровенно напряженной с весны 1861 года, однако на протяжении всего этого времени, вплоть до январских событий в Варшаве, Герцен пытался балансировать, дистанцируясь от куда более пропольских позиций, занятых Н. П. Огаревым и М. А. Бакуниным. После начала январского восстания ему тоже пришлось (в том числе и в силу связей с польским революционным движением) занять однозначную позицию в поддержку восстания. Противоположная позиция, занятая Аксаковым по Польше, не была для Герцена особенно неожиданной (см. письмо к И. С. Тургеневу от 28.I/9.II.1861, XXVII, 209). Предчувствие того, как сложится ситуация, отчетливо звучит в письме к Н. П. Огареву от 23.I/04.II.1863: «Если инсуррекция будет подавлена – без малейшего участия в России, и вся литература будет ругать Польшу a la Martianoff [59] и Аксаков – да и крестьяне пропустят желанный день, – то не пора ли и нам в отставку?» (XXVII, 287) [60] .

В письме к М. А. Бакунину, уже в разгар событий, сын Герцена, Александр Александрович, пишет 26.VI/08.VII.1863: «<…> ты ошибался в важности русского “патриотобесия” – оно действительно доходит до отвратительных размеров, и никакое правительство никогда не может вынуждать подобных демонстраций; дело в том, что ты не знаешь “сущности предмета” за неполучением русских газет. – Когда Катковы, Аксаковы и Мартьяновы, т. е. шпионы, честные люди и безумные, говорят одно и то же и кричат rinforzando [61] в унисон, это уже перестает быть правительственным обманом – как бы это печально ни было» (XXVII, 352). Последнее лучше всего объясняет остроту реакции и степень конфликта между сторонами – Герцен не мог отступить, поскольку добрая половина всей его энергии на Западе была потрачена на убеждение европейского общества в существовании отличной от «официальной» «другой России», выразителем которой он являлся в глазах Европы. До тех пор пока можно было утверждать, что раздающиеся газетные голоса являются лишь отражением правительственных взглядов, Герцен мог ощущать себя правым в своей деятельности – и в еще большей степени быть таковым, вестником о «настоящей России» для лидеров европейского революционного движения – но 1863 год продемонстрировал, что именно само общество придерживается тех взглядов, которые он сам постоянно осуждал как реакционные, причем придерживается с редким единодушием, осуществив «<вслед за Катковым> в годину польского восстания <…> переход от умеренного либерализма к твердому консерватизму» (Пресняков, 1991: 6). Эту ситуацию Герцен переживал как крушение дела всей жизни, утрату своего статуса в глазах Европы и надежд на Россию, когда те, кого он по-прежнему считал друзьями, заняли позицию, тождественную для него личной вражде, оцениваемую как моральная измена. Он искал поддержки у Гарибальди (XVIII, 21–30) и получил от него ответ, опубликованный в «Колоколе» 1 февраля 1864 года: «Да, Герцен, я верю вам и знаю, что народ русский несчастен и имеет высокие стремления, как все народы, и что он не повинен ни в виленских истязаниях, ни в варшавских истреблениях <…>. Но мне кажется, что Польша <…> должна была бы возбудить сострадание народа русского, по крайней мере в той благородной части его, к которой вы принадлежите, и в ней возбудить протест более торжественный, чем слова» (XVIII, 38). На это Герцену оставалось лишь отвечать, вопреки всему, что он утверждал ранее: «В тупой и наглой кровожадности общества оправдание всех ужасов петербургского периода <…>. Страшный опыт доказал нам, опозоривши нас перед честными людьми всего мира, сколько грязи осталось от нашего материка на нас, сколько дикого, в самом деле, осталось под внешней цивилизацией.» (XVIII, 39, 43). Впрочем, Герцен признавал личную добросовестность Аксакова, с горечью констатируя: «То, что других побуждала делать страсть к интриге, газета Аксакова делала под влиянием патриотической экзальтации; и простодушный человек, избегнув нечистой паутины полицейских демагогов, попадал в сети фанатизма» (XVIII, 214).

Эпилогом стала поездка Самарина в Лондон, личное свидание с Герценом и последовавшая за этим переписка, вылившаяся в «Письма к противнику» (XVIII, 274–293). В письме к Огареву после второго разговора с Самариным Герцен пишет: «Я болен Самариным. Что же это, наконец? Два человека, считающие друг друга честными людьми, могут до такой степени расходиться» (XXVII, 494, письмо от 11/23.VII.1864).

Последняя беседа, продолженная затем в письмах, продемонстрировала всю глубину расхождения, вряд ли до конца осознанную Герценом, – расхождения в самых основаниях мысли. Они для славянофилов являлись религиозными; Герцен же явно недооценивал этот аспект – так, 27.X/08.XI.1858, в связи с письмом Самарина он дает в письме Аксакову свою оценку славянофильской религиозности: «Она у вас больше натянутое общение с народом, нежели непосредственное чувство» (XXVI, 220). Однако куда более характерен пассаж из первого «Письма к противнику»:

...

«Год тому назад я встретил на пароходе между Неаполем и Ливорной русского, который читал сочинения Хомякова в новом издании. Когда он стал дремать, я попросил у него книгу и прочел довольно много. Переводя с апокалиптического языка на наш обыкновенный и освещая дневным светом то, что у Хомякова освещено паникадилом, я ясно видел, как во многом мы одинаково поняли западный вопрос, несмотря на разные объяснения и выводы. Патологическое описание Хомякова верно, но из этого не следует, что я согласен с его теорией и с его объяснением зла» (XVIII, 279).