Сказать ничего нельзя, а уж лирического тем более. Вот и сел писать тебе письмо.
Все очень трудно. Плохая погода. Ни разу не видели солнца. Совершаем поездки вроде хождения по проволоке. Дороги размыты, а проходят они все по краю пропастей. Это тебе не Рица. Посерьезнее. Но красота неописуемая. Объехали всю Чечню. Нашли брошенные аулы, в которых никто не живет. Нашли старинные сторожевые башни, прилепленные к скалам на высоте в 1 000 м. Но все это в таких местах, куда навряд ли пройдет техника и где едва ли можно организовывать экспедицию. А везде, где можно организовать, – столбы, асфальт, современные селенья. Ведь здесь земля на вес золота, если она достижима.
Были в станицах Червленой и Шелковской, где жил Лермонтов, нашли даже крепость Таш-Кичу в Дагестане на реке Аксай. Таш-Кичу – это и есть «каменный брод», о котором говорит Максим Максимыч. Место унылое до невероятности. Здесь можно стать Печориным, даже если не быть им.
Вообще, многое из современного огорчает, ну да ладно.
С актерами тоже очень трудно. Трудности специфические. Сима нашла чуд́ ную девушку потрясающей красоты, но она прямо сказала, что ей очень хотелось бы встретиться с нами, но она не может, так как ее зарежут. И это не шутка – это совершенная реальность. Так мы ее даже и не видели. Вот, брат, как. Видишь, какая у нас веселая жизнь.
От еды болеем. Очень уж все грязно. 2 раза спасались шашлыком в селенье Шали, который готовили при нас. Ну, что-то я все ною. Может быть, это просто от возраста. В общем-то все очень интересно, а природа резко улучшает впечатления от мира, как бы плохо ни организовали его люди. Природа даже сейчас, даже в эту погоду потрясает.
Как-то недавно, не знаю с чего, я затосковал и вдруг почему-то вспомнил Судак и то, как тебя провожал, кажется, в Феодосию на поезд. Когда ты была вся восковая. Ты стояла за дверью вагона. Вспомнил я – и мне стало страшно, что ведь я тебя чуть-чуть не угробил. А после этого я вспомнил тебя: как ты сидишь сейчас на нашей кухне, а за стеной спит Андрюшка. Вот ведь как все повернулось. Кого же благодарить? А ведь кого-то надо. И очень захотелось домой.
А тосковать начал я знаю с чего. Я прочитал несколько отрывков из книги «Жизнь, ушедшая как вздох». Вот с чего. Очень как-то все порой бывает обидно глупо в жизни.
Вот видишь, какое я тебе огромное и невразумительное письмо написал.
Прямо под моим окном течет тот самый Терек. Самый, самый настоящий. Но он совсем не такой, каким он был, когда его не портили люди.
Он течет, зажатый набережной, на которой стоят, конечно же, бетонные вазы, похожие на урны для окурков. Через него перекинут мост, по которому идет не черкешенка с кувшином, а просто трамвай, в котором едет черкешенка с авоськой. Он (Терек) совсем не прозрачный, а рыжий и грязный. Единственное, что в нем похоже, – это то, что он очень сердится на все вышеперечисленное и поэтому старается как можно быстрее убежать из города и, фырча, закручивает воду, стараясь спрятаться от стыда.
Завтра в Орджоникидзе (Владикавказ), оттуда в Казбеги, из Казбеги в Армхи. Это все тряска, грязь, завитки дорог. Через 2 дня в Нальчик. Из Нальчика в Тамань, потом в Тбилиси. И из Тбилиси на самолете в Москву. Скорей бы домой. Но дело есть дело, и дело все же очень интересное, но дико трудное. Целую, обнимаю, люблю! Твой Стаська!
* * *
7 августа 1965 года.
Милая Нинуська!
Никак не вспомню, что же я тебе написал такое радужное. Ничего особенно радужного нет, правда, мы сняли сцены джигитовки, но дальше начался кошмар, от которого любая группа развалилась бы.
Представляешь, кончили снимать сцену, завтра переходим в «аул». Мы с Осликовским остались и поехали в лагерь к конникам (они стоят неподалеку от крепости палаточным лагерем – 50 человек с конями), у них свой пищеблок и очень хорошо кормят. Приехали, пообедали сытно, с трудом взгромоздились на лошадей. Пошел дождь, надели бурки. Дождь все сильней и сильней. Мы с коноводами ехали и ехали к турбазе – это 8 км от лагеря конников. Настроение было мирное и хорошее, несмотря на дождь. Очень красиво кругом. Только заметили, что река, мимо которой мы едем, подымаясь все выше и выше до 2 200 м от 1600 м, – стала коричневая от глины, и в ней поднялась вода. Проехали полпути и вдруг остановились, ибо дороги, которая еще час тому назад была, не было. Все было завалено валунами в рост человека. Когда мы заглянули за них – выяснилось, что перед нами река, мост сорван – от него не осталось ни щепочки, сорваны куски дороги. По реке несся поток грязи. Турбаза, где живут все, оказалась отрезанной. Последняя машина на турбазу прошла за 5 минут до того, как снесло мост.
Мы поехали вниз. Осликовский тут же уехал в Нальчик за вертолетом и помощью. Я поужинал у конников, рассказал им о Мексике и поехал в крепость, где переночевал вместе с шоферами в фанерном бараке.
Утром я почему-то приказал все готовить к съемке. Инстинктивно, а сам поскакал к снесенному мосту, чтобы покричать что-нибудь друг другу.
Но мне не пришлось доехать. Уже по дороге я встретил всю группу (70 человек), которая пешком, перейдя по камням реку, выкарабкавшись из образовавшегося тоннеля, шла на съемку. Я чуть не заплакал. Съемка, конечно, состоялась, и мы сняли много. Вот так.
Но сейчас трудно. 2 дня лил страшный дождь. Мост, который сделали за 1 день, сорвало опять. Разрушило большой участок дороги. Ездить нельзя совсем, и все же, когда я пишу тебе, группа уже ушла пешком вниз (7 км), и, может быть, будем снимать. Я сейчас сяду в газик с Осликовским, доеду до переправы, перейду. На другой стороне нас будут ждать коноводы с лошадьми. Мы сядем и поедем на съемку. Проклинаю каждый день всех бездельников, сидящих во всяких креслах. Из-за них мы сейчас маемся. Как было бы просто построить в «крепости» городок и снимать в свое удовольствие. Мы предлагали. Так нам предлагают это теперь. Уже поздно. Ну, ничего.
Спасибо за нежные слова. За Андрюшку не беспокойся. Про меня тоже вечно говорили, что я худой. А в общем-то я здоровый, если после своей болезни живу и работаю здесь, где все противопоказано. Не волнуйся за меня. Ведь всегда, когда плохо, плохо