– Юлька! – довольно спокойно произнес Громол, воззрившись на младшего брата. – Тебя-то сюда какой черт принес?
– У меня дело, – сообщил Юлий, замявшись.
– Дело! – ухмыльнулся Громол, однако в насмешливой интонации проскальзывало и нечто ласковое. Снисходительное. Громол, отделяя Юльку от своих приспешников и подручников, всеми своими ухватками как будто свидетельствовал, что блажной братишка не подлежит ни гневу, ни чрезмерным насмешкам, что расположение наследника к младшему брату есть нечто неизменное, стоящее выше болезненных перемен и прихотей, за которые будут расплачиваться другие. – Дело! – повторил он, совсем смягчаясь. – Тогда полезай! – и прихлопнул по постели.
Громол сидел на смятом покрывале в одежде и в башмаках, но Юлий не считал возможным залазить в постель к брату, не снимая обуви. Он сунулся было расстегнуть пряжки и тут замешкал, вовремя припомнив, что пятки на обоих чулках продраны. Чтобы дыры не выглядывали поверх задников, Юлий спускал носки чулок вниз и закладывал их под след, последовательно по мере разрастания, перетягивая дыру все ниже и ниже. Эта хитроумная уловка позволяла ему избегать каких бы то ни было забот, связанных с прохудившимися чулками; но кто же в здравом рассудке мог предвидеть нынешнее стечение обстоятельств?
Юная барабанщица смотрела особенным, внимательным взглядом, значения которого он разобрать не мог и стал краснеть.
– Только это тайна! – жалобно прошептал Юлий, обращаясь к брату за помощью; опустившись на колено, он стоял у подножия кровати, не разгибаясь.
– Господа! – живо откликнулся Громол. – У Юльки тайна! Большая и страшная! Прошу всех выйти! Убирайтесь, говорю, к чертовой матери! Речь идет не более и не менее, как о государственной тайне! – Тут уж Громол прыснул.
Когда народ вышел, сдержанно ухмыляясь, Юлий забрался в постель к брату. Печать недоброй перемены проступала столь явственно, что Юлий стеснялся смотреть в лицо Громолу и блудливо отводил глаза, опасаясь выдать обуревающие его сомнения, жалость и тревогу. Странные эти ужимки не укрылись от наследника.
– Знаешь, что про тебя говорят, Юлька? – снова развеселился он. Юлий подозревал, что ничего особенно хорошего не говорят, но промолчал, не стал делиться своими предположениями. Однако и Громол, надо отдать должное, опустил этот предмет вовсе и, еще раз переменившись, воскликнул с чувством: – Братишка! – В глазах его заблестели так поразившие Юлия слезы. Он кинулся тискать младшего брата, потянул к себе, обнял, толкнул в плечо, принялся пихать и терзать – вполне ощутимо.
– Ах ты, боже ж мой! – повторял он, задыхаясь. – Братишка! Почему ты меня забросил? Ты нигде не бываешь… тебя никто не знает. Я эту дурь из тебя выбью – да! – И действительно, пребольно Юлия колотил. – Я сделаю еще из тебя настоящего молодца, ты у меня с рогатиной на кабана пойдешь! Послушай, да ты в лапту-то играть умеешь, а?
– Умею, – едва вякнул Юлий и снова был смят всесокрушающим порывом братской нежности.
– Вот то-то и оно! То-то! Да! Я тебя заставлю! Прыгать-то через веревочку заставлю – да! Слушай, когда я возьму власть, велю посжигать книги.
– О-о! – только и выдавил из себя полузадушенный неистовыми объятиями Юлий. Громол же, не запинаясь, мчался и дальше – напролом через пень-колоду.
– Во всем этом чертовом государстве книги позапрещаю, если только ты сейчас же, сейчас же, слышишь? сейчас же не поклянешься что…
– Что?
– Что ты меня любишь! Сейчас же, слышишь! Клянись! – Громол отстранился, он тяжело дышал, глаза безумно сверкали.
– Люблю, – пролепетал Юлий.
– Нет, не так, я требую клятвы!
Но Юлий молчал, не желая поддаваться насилию. И скоро Громол почувствовал, что братишка «уперся», теперь уж с ним ничего нельзя было сделать. Громол слишком хорошо это знал: уперся, значит уперся. Он не стал продолжать, а поскучнел лицом и когда миновалась лихорадка, особенно явственно проступили признаки болезненного истощения: запали щеки. С острым уколом жалости Юлий приметил сизые тени под глазами, напоминавшие даже синяки.
– Ну, так чего ты притащился? – враждебно осведомился Громол.
То, с чем Юлий «притащился», казалось ему уже не столь важным, как синяки под глазами брата, но он не решился спрашивать о важном, очень хорошо, по старому опыту зная, что нарвется на грубость.
– Я ведь возле Блудницы живу, – начал Юлий.
– Ну? – несколько насторожился Громол, потянул смятое покрывало на колени. Юлий опустил глаза: тяжело было видеть это измученное и словно чужое лицо.
– Окна там всегда закрыты, столько лет. Ставнями закрыты.
– Ну.
– Ну так там теперь кто-то поселился – честное слово. Там кто-то теперь живет… по ночам то есть. А не днем.
– Почему ты думаешь?
Юлий рассказал почему. Громол слушал молча и ни разу не перебил, лицо его потемнело еще больше.
– Это очень важно, – сказал он, наконец, и Юлий сразу почувствовал облегчение оттого, что тайна его была признана.
– Ты кому говорил? – спросил еще Громол, раздумывая.
– Никому.
– Ну и молодец. Не стоит, никому не говори. Вот что: я сам Блудницей займусь… Вместе с тобой, – поправился он, приметив, как обеспокоено ерзнул Юлий. Он опустил глаза, провел пальцем по полуоткрытым губам.
– Вот что… Я достану ключ, без огласки, и мы с тобой вдвоем…
«Вдвоем!» – мысленно подпрыгнул Юлий.
– …Как-нибудь башню осмотрим. Ну, а там видно будет.
Конечно, Юлий согласился бы и с менее разумным замыслом, а против этого и вовсе нельзя было возразить.
– И вот что, Юлька, ты славный парнишка… И ты мой брат!
– Да.
– Ты княжич из рода Шереметов! Черт побери, Юлька, ты ведь Шеремет!
Юлий безмолвно согласился и с этим.
– Ты меня позоришь!
– М-да? – подавился Юлий.
– И я этого терпеть не намерен. Ты должен развлекаться. Всякий княжич из рода Шереметов, всякий Шеремет, черт побери, обязан развлекаться! Всякий человек в государстве имеет свои обязанности – обязанность князей развлекаться. Все государевы родственники, дальние свойственники – развлекаться. Кто не развлекается, внушает подозрения. Когда я возьму власть, издам указ, что все князья, княжата, княжичи, княгини и княжны, которые не развлекаются, будут лишены головы. Если ты не развлекаешься, на что тебе все это: глаза, уши, рот, язык?
– М-да, – пробормотал Юлий, не совсем твердо уверенный, что Громол шутит.
– Послезавтра, крайний срок, в пятницу я велю устроить для тебя праздник. Нарочно для тебя. Самое блестящее общество. Шеболова сына Зерзеня поставлю распорядителем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});