Читать интересную книгу Заполье - Петр Краснов

– Корпию щипать…

Это сказал Ермолин, спиною к ним горбившийся за своим столом; кофе свой с коньяком и сыром оприходовал он моментально и уже мараковал что-то на бумаге. Аля почти гневно обернулась на него: это кто еще там?!

– Ну, и что? – Она опять посмотрела на Ивана – сердито, как ребенок. Но осведомленность обнаружила: – Французы – они всегда националисты, и что из того?

– А ничего, – сказал он. – Я, в этом смысле, тоже националист.

– Я тоже, – подарил ей одну из добродушнейших своих ухмылок Карманов; он уже, кажется, доходил при каждом ее появлении до «потери чувства цинизма», как это констатировал Слободинский, и вел себя глупее некуда: услужить, обратить на себя внимание пытался, льстил грубейшим образом – суетился, одним словом.

– И я! И я!.. – подал голос Владимир Георгиевич, улыбаясь там до ушей, только что не хохоча.

– А ну вас! Это у них – а то у нас, в таком Вавилоне… я знаю, черносотенцы, вот кто такие вы!

– Как это вы нас… по-русски, – сказал снова, похвалил Ермолин. – Так нас и надо. А то совсем обнаглели, расчленяться даже не хотим.

– Как вам не стыдно, на девушку… – смеялась уже вместе с ними Аля, и так заразительно, мелкими зубками посвечивая, что сомнение брало: когда она искренней была, и была ль вообще? – На девушку, в политике ну ничего не… Лбы! Вы же тут собрались – лбы, высокие, а смеетесь как мужики! Как милиция. Вам сюда женщину надо – для смягчения нравов.

– Одну? Вот тогда самая свара и начнется… – Это в Карманове здравый смысл проснулся – впрочем, ненадолго. – Переезжайте к нам, Алевтиночка! Мы и кубизм примем и выдюжим, и даже супрематизм! Вас мы лелеять и кохать будем…

– И звать коханой, – входя, прибавил и Слободинский. – Хотите быть коханой?..

Вовсе уж треп немилосердный пошел, и Базанов, захватив со стола молчавшего и только бледно улыбающегося Левина готовые материалы, вернулся в кабинетик свой. К декабрю решили на еженедельник перейти, знали газету и ждали уже, и надо поторапливаться было.

Скоро каблучки послышались – неторопливые, уверенные – и вошла Аля, без стука, чуть улыбаясь:

– Ну и команда же у вас!.. Я за неделю среди художников столько не смеюсь, как здесь, за полчасика каких-то. Иван Егорович, а я ведь пригласить вас пришла – всех, а сразу не сказала… И знаете, на кого? – Она села на кресло гостевое, кинула обессиленные будто руки на подлокотники, головку набок склонила. – Ох, сколько хлопот с этим было, дерганья…

– Знаю. На этого… на Шемякина. Вон информашка лежит, даем. А в другом номере – статью бы вашу, согласны?

– На все согласна, – утомленно усмехнулась она, следя за ним из-под полуприкрытых, тронутых природными, не подрисованными тенями век. – Открытие тринадцатого; но вы такой занятый, что даже подходить к вам…

– Что самому даже противно, Аля. Засухарел. Двойные роды: газеты и… – И замялся малость – говорить? Да почему нет, раз уж начал. И не помешает ей знать о том. – Жена собралась рожать, так что можете представить…

– О, нет! – Она передернула плечами, почти судорожно, подобралась в кресле. И спохватилась, видимо, извинительно и даже смущенно улыбнулась: – Не хочу представлять – пока, во всяком случае. Это ужасно… я не знаю, но это такое в жизни женщины… Вам, мужчинам, и не понять, и… Сочувствия не дождешься даже.

– Из сочувствия именно, – вздохнул он, – и не смогу я на открытии быть, не обессудьте. Как-нибудь загляну потом, выберу время. Да и Шемякин этот… такая уж знаменитость?

– Еще бы! Запад завоевать!..

– Сомневаюсь в завоеваньях этих. Свое бы лучше отстоял… ну, это я так, к разговору нашему, – и кивнул в сторону общей комнаты, – тому. Занудствую. Видел где-то в журнале: графическое нечто, геометрическое, мелкое такое – он?

– Вот уж не знаю, – рассмеялась она, откинулась опять в кресле – набок слегка, каким-то изломом, извивом темным на мерцающей серебряно-бежевой обивке его. Вот где живопись – этот темный, черный почти зигзаг, смуглость бледная лица, бездонные, крылом волос притененные глаза… – Наверное. И вы всех художников так… интерпретируете?

– Да мне, честно говоря, как-то не до них теперь. Они где-то там витают, в космосе идей, миры творят свои; а я в земле увяз, – и с досадой двинул кипой бумаг редакционных, – в перегное этом… не вполне перегнившем. Мы, на самом деле, скучные люди, Аля. Рабочие информационной свалки, золотари. А информация подчас дурно пахнет, непроверенная особенно. Да и сама, извиняюсь, вонь человеческая… Вот и юморим – в отдушину.

– Нет, вы меня не разочаруете, – серьезно сказала она, села прямо, строго; но тут же и встала. – Есть же газета, результат – фу, какое казенное, тоскливое слово это… А что жена… уже скоро?

– Скоро, – улыбнулся он, и вышло, наверное, не очень весело. – На днях.

– Бедная.

– Ничего, разбогатеем скоро – не сглазить бы. – Явно прицелилась было эта уж никак не без опыта девица… осечка вышла. И совсем уж ни к чему давать ходу всякому такому, незачем; а потому добавил: – Жду очень, первый же. Парнишку бы.

– Мальчика хочет – жену не любит, так женщины думают…

– Чем думают?.. Бабья, простите, чушь это все. Предрассудками набиты, как…

– Как?.. – с лукавым любопытством смотрела она на него.

– Как и… положено, – усмехнулся, наконец, Иван. – Но это уж тема другая.

– А я с вами согласна, между прочим… Ну, жду вас – позвоните, как надумаете. Это все-таки явление, в своем роде, глянуть стоит. – И неожиданным, темным и теплым блеснули глаза – блестеть не умеющие, казалось. – Буду вашим Вергилием, если не против…

– Нет, конечно, – встал он. – А что, тоже инфернальщина?

– Скорее, структура современности… Но кто-то мне сказал – и не Владимир Георгиевич, нет, – что каждый человек проходит свои круги ада, только не всегда осознает…

– Или балуется – как эти, с псевдятиной, на выставке вашей той, помните? Страшилками всякими.

– Играют, верней, – как и все в искусстве. Проигрывают в воображении.

– Нет уж, подальше от таких игрушек… Вы правда там что-то видите? – Она в ответ неопределенно – ну, как вам сказать? – подняла бровки. – Но когда получится – даже и не знаю пока… Запарка.

– Получится, – улыбнулась она – пожалуй, что и задорно улыбнулась, и вышла, не попрощавшись.

Сидел и смотрел на дверь, будто еще вслед ей. Квалифицированно работает женщина, ничего не скажешь… что, и в самом деле больше ничего? Если бы так.

9

Устал он за месяцы эти, притупел, пожалуй, все другое отложив до лучших дней, – а будут они, лучшие? Уже и не верилось иной раз: и впрямь злобна она, злоба дня, ревнива и ничего другого возле себя не терпит. И несвободна в себе самой и его свобода нынешняя, несбыточна, повязанная делом и теперь только в этом себя с сомненьями сознающая. Одно всему оправданье – что дело движется, растет, нешуточное, не стыдное, а остальное как-нибудь перетерпится.

Не ты, выходит, а самое дело свободно, и это все, на что еще можно рассчитывать, с оговорками надеяться в этом хмуром, необходимостями повязанном тоже, натуго спеленутом мире, равнодушном к мелочевке наших грандиозных успехов, к суете у подножья своего. И если все-таки главное в нем – сама какая ни есть жизнь человеческая, то вот оно, дело жизни, перед тобой – самое нужное, неотложное. В том окне безответном на втором этаже…

Стоял, ходил перед роддомом, кепку по брови насунув и ворот куртки подняв, ждал – через полчаса, сказали, сводные данные за ночь соберут, в журнал занесут. Астры, купленные по дороге на базарчике, пожилая дежурная сестра для передачи даже и за деньги не приняла: «Не велено. Дохлые бабы пошли, толком разродиться-то не могут… вакум, то-се, хоть клещами вытягивай. А родят – нежности тоже всякие, осложненья. Аллергия эта. Одна чуть не задохнулась анадысь – от цветов каких-то, откачивали, да и ребенки такие ж… нет, и не просите». Цветы Базанов, дотянувшись, наткнул на копьецо ограды перед немыми, шторками с ночи еще задернутыми окнами. Слонялся невдали еще какой-то мужик, заметно выпивший, то уходил, то приходил опять; и город будто не проснулся толком, хмуро зевал прогалами неба, косил мутными стеклами разномастной застройки. Третьи сутки все не могла родить жена, хотя повез-то ее с сильными уже схватками и все боялся, наивный, как бы по дороге не «опросталась» – как досужие у подъезда бабки вдогонку, перекрестясь, остерегли…

Мело жухлой промороженной листвой по тротуару, ветер рвал и кружил в путанице старых улочек, нес холодом снеговым – без снега – из-под ходких, по-степному высоких туч, накидывался, и сердце жало чем-то недобрым, предчувствием, верить не хотел которому, но какого боялся… верил, выходило?

Но все обошлось: пальцем водя по строчкам, дежурная нашла, прочла: «Базанова?.. Ага, вот: девочка, три сто… вчера, уж на ночь глядя. С дочкой вас, значит. С девкой. Вы там, это, у окон-то – осторожней. Все кусты нам обломали…»