Читать интересную книгу Одиночество - Николай Вирта

Позади в окружении адъютантов и командиров на тяжелом караковом жеребце следовал командующий антоновской гвардией, всегда сумрачный и малословный Санфиров, в суконной шубе и серой каракулевой папахе с зеленой лентой поперек. Шагах в десяти от него полсотни гармонистов выводили мелодию, а две тысячи глоток пели:

Эх, доля-неволя,Глухая тюрьма!В долине осина,Могила темна!

Санфиров слушал дикий рев гвардии, пронзительный присвист и морщился. Не любил он эту песню. Почему тюрьма? Почему осина? На осине вешают конокрадов и разбойников… Зачем могила?

Но удалой гвардейской братии песня была по душе. Она не слишком вдумывалась в кровавые слова самой песни, в зловещий смысл припева. Петь во всю глотку, гулять по этим безбрежным просторам, врываться в непокорные села, бить, крушить, менять уставших лошадей у мужиков; гранату в избу коммуниста, другую гранату в его двор, бегут языки пламени, народ воет, в воздухе мелькают плети…

Ишин гоготал, когда полк своим волчьим ревом оглашал округу, кричал что-то смешное, обернувшись к Антонову, а тот опять смеялся.

Потом к саням на высоком поджаром дончаке подскакал бочкообразный комендант Трубка, отдал честь и хриплым басом сказал:

— Так что Дворики в видах, командир. Прикажешь Бандита привести?

Антонов кивнул головой. Через несколько минут Трубка мчался назад, ведя за собой на поводу лошадь командующего, знаменитого серого Бандита с алым бархатным чепраком под седлом. На уздечках и прочей справе блестели серебряные бляхи, пряжки и прочие украшения чеканной работы.

Антонов пересел на жеребца, тронул его, конь вынес его вперед. Александр Степанович, заняв место позади знаменосцев, крикнул что-то Санфирову. Тот, в свою очередь, гаркнул через плечо, и полк перешел на рысь.

Через несколько минут он уже был в Двориках.

У околицы его встретила толпа. Фрол Петрович и Данила Наумович поднесли Антонову хлеб-соль. Антонов, нагнувшись в седле, расцеловался с обоими, помахал приветливо рукой собравшимся, улыбка не сходила с его губ. Полк медленно гарцевал вдоль села. День был праздничный, все, кто мог, высыпали на улицу, чтобы полюбоваться богатым зрелищем: отличной справой полка, лихими конями и оружием, что поблескивало на солнце, пушкой, которую тащили четыре битюга.

Штаб полка разместился в доме Ивана Павловича, бывшего лавочника, сын которого, Николай, тоже был эсером, но в те годы где-то пропадал и в Дворики не показывался.

«Сам» ходил по селу и разговаривал с мужиками. Обедать собрались у лавочника. Потом залегли спать. Антонова разбудил набат — Ишин собирал народ в школу. Кое-кто не хотел идти, тех пришлось постегать.

2

Ближе к вечеру комендант Трубка и Данила Наумович, назначенный Сторожевым председателем сельского комитета союза, еще не вылезшего из подполья, пришли до «самого» и доложили, что его ожидает народ.

— Видимо-невидимо собралось, — подобострастно тараторил Данила Наумович. — Ах, батюшка, ах, кормилец ты наш, ах, Лександр Степаныч, надёжа наша!

Комендант Трубка цыкнул на Данилу Наумовича, и тот оборвал свои причитания на полуслове. Трубке было известно, что «сам» недолюбливает лесть в глаза. За глаза — пожалуйста, но чтобы не так уж… в открытую…

Антонов вошел в школу, скинул шубу, и все, кто был здесь, встали, чтобы получше разглядеть его. Тусклый свет керосиновых ламп мешался с испарениями сотен тел.

— Окна бы открыть — невмоготу дышать, — объявил Антонов самым добродушнейшим тоном.

Окна открыли, и к ним сразу прилипли головы тех, кто не смог занять места в школе.

Председательствовал тяжеловесный, с сиплым голосом Данила Наумыч. Рядом помещались четыре комитетчика, и народ диву-дивился: почему Фрол Баев, Андрей Козел, Аким Кулебякин и Федор Сажин удостоились такой чести: бок о бок сидят с «самим»? Откуда они взялись, кто их выбирал?

Однако помалкивали.

Антоновские конники из охранного штабного отряда стояли у дверей на карауле с карабинами наперевес: народ дюжий, молодой, смотрят дерзко, одеты добротно — в кожу, сукно, новешенькие сапоги поблескивают, поскрипывают.

Мужики перешептывались.

Антонов тоже с любопытством разглядывал мужиков — в Каменке и в окрестных деревнях, где он осел, были все «свои». А тут впервые приходится говорить с чужими. Черт их знает, куда они потянут.

Разговор начал Ишин — ворот кумачовой рубашки нараспашку, подловатые масленые глазки хитрят, щеки ядреные, красные.

— От имени губернского комитета Союза трудового крестьянства слово имеет Ишин Иван Егорович, — сказал Антонов.

Ишин подошел к столу, затушил цигарку, обвел галдящее сборище взглядом, улыбнулся.

— Здорово, мужики!

— Здорово! — хмуро ответили ему. — Здорово, Егорыч.

— Здорово, да не здорово, так, что ли? Ишь, какие вы злые, хмурые! Чем недовольны?

— Ты о деле говори, чего балачки загинаешь?

Из-за стола поднялся Андрей Андреевич — рыжая бороденка клинышком выпирала вперед.

— Что ты зубы скалишь? — пробурчал он. — Скажи, зачем собрал, что от нас требуете. Слышь-ка, того-этого, не томи опчество.

Андрей Андреевич сердито застучал о пол костылем, закряхтел и сел.

Ишин слушал Андрея Андреевича с улыбочкой, поигрывая ременной плеткой, щелкая ею по голенищу сапога. Этот весельчак и балагур, сельский лавочник, спутавшийся с эсерами, нравился сельским богатеям. Недаром Антонов, поручая ему самые трудные дела, был покоен: Иван Егорович не подведет.

Приятели у него были везде. Многие из них и не знали, чем, собственно, занимается этот краснорожий детина.

А он до сих пор принимал от Федорова-Горского транспорты оружия, отправлял из Тамбова возами обмундирование и ни разу не попался. Везло Ишину! Он и шел по жизни, посмеиваясь. В каждом селе была у него знакомая вдова, на каждом хуторе тайное место — нипочем не поймать!

Перед войной, как уже было сказано, Ишин держал лавку в селе — такой приказ ему вышел от эсеровского комитета, не ради прибыли торговал: должников у него было видимо-невидимо. Ишин их не прижимал: пригодятся. И верно, пригодились: долг платежом красен. Кто выдаст человека, который когда-то из беды выручил?..

Вот и теперь сидит он перед народом и чует, как полны сомнениями, как темны крестьянские мысли.

Тут не докладчика надо, тут сказочник требуется, чтобы развеять мужицкую печаль-тоску.

— Я вам расскажу, мужики, сказку-побасенку, слушайте, веселей будет! — Ишин, отодвинув лампу, присел на край стола. — «Вороне где-то бог послал кусочек сыру…»

Мужики засмеялись, зашумели, а Иван Егорович продолжал:

— Бог, как говорится, бог, да сам не будь плох! Так и тут. Ворона из-за того куска погибнуть могла. Ее чуть кирпичом не убили, ее чуть кошка не сцапала… Сидит она на дереве и планует, с какого бы конца за сыр приняться. А тут лиса появилась. И начала к вороне ластиться. Дескать, какая ты, голубушка ворона, красавица, умница, какой я тебе верный друг. Дескать, лисе сыздавна бог велел за ворон стоять. Не хочешь ли, мол, еще кусков десять сыру? Скажи «да», и я мигом притащу. Слышали такую басню?

— Слыхали, слыхали!

— Басня известная, да по-другому сказываешь.

— Ну, конец вам известен. «Ворона каркнула во все воронье горло, сыр выпал, и с ним была плутовка такова…» Так, что ли?

— Так, так.

— А вот смекайте, почтенные, не узнаете ли вы кого-нибудь в той вороне?

Ишин уже без улыбки обвел взглядом школьный класс. Углы его тонули во мраке. Сизый табачный дым повис облаком. Все так же безмолвно стояли с винтовками наперевес дружинники.

— Я скажу, отцы, вы самая та ворона и есть! Не пора ли одуматься, не пора ли лису, чертовку, поймать да шкуру с нее спустить, пока она с вас шкуру не спустила? Много ли у вас шкур-то осталось?

— Вчера, того-этого, Листратка со станции набегал, три сотни пудов на станцию свез, — прошипел Данила Наумович.

— Еще тысячу свезет, — подал голос Антонов. — Братья крестьяне! — он встал. — Идите к нам! Мы организовали Союз трудового крестьянства — все за одного, один за всех! Молодые, берите ружья — они у нас есть. Пойдем воевать на коммуну! Не крепко держатся большевики, враз спихнем!

— Спихнуть-то что, — прерывая Антонова, начал Фрол Петрович. — Спихнуть-то мы их можем, спихнем, а кого на свой горб заместо их посадим?

— Никого не посадим, — отвечал Ишин. — Сами собой управляться будем. Что с земли снял — все твое, никаких разверсток. Торговать хочешь — торгуй! Трех лошадей желаешь держать — держи. Государству от того только польза!

— Черт вас разберет, много ли правды в ваших словах, — хмуро бросил Фрол Петрович. — Да и где она, правда, Егорыч? Или ее во щах сожрали?

— Сожрали, дед, сожрали! — проникновенно сказал Ишин. — Золотые твои, дед, слова! Плохая жизня, мужики, на Руси-матушке, и все через большевиков!