Читать интересную книгу Повесть о старых женщинах - Арнольд Беннетт

Мистер Пови взглянул на огонь и на скорчившиеся красные останки карточки. Торговля шла плохо, из-за скверной погоды и войны надвигалась нищета, а он изо всех сил старался сохранить благосостояние лавки, — и вот какова благодарность!

В глазах у Констанции стояли слезы.

— Не обращайте внимания! — тихо сказала она и отправилась наверх.

Все завершилось в одно мгновение.

II

Прихожане Уэслианской методистской церкви, что на Утином береге, составляли многочисленную и влиятельную конгрегацию. Ибо в те времена влиятельные люди не только довольствовались жизнью в городе, где некогда жили их отцы, но, не мечтая о загородных домах и чистом воздухе, довольствовались также верой своих отцов в начало и конец всего. В те времена не существовало ничего не ведомого. Вечные тайны выглядели такими же простыми, как арифметическое сложение; ребенок мог с полной уверенностью сказать вам, где вы будете и что будете делать через миллион лет, а также — что Бог думает о вас. Соответственно, поскольку все мыслили одинаково, они встречались по определенным случаям в определенных местах, чтобы выразить присущие всем единые мысли. А в Уэслианской методистской церкви, например, собиралась не скудная горстка людей, с тревогой сознающая, как это бывает теперь, что составляет меньшинство, а величественное и полное собственного достоинства большинство, глубоко уверенное в своей правоте и благопристойности.

Священник с причтом на великолепной кафедре красного дерева преклонили колена и закрыли руками лица; позади же них, в так называемом «оркестре» (хотя в течение десятилетий там не звучал ни один инструмент, кроме органа), преклонял колена и закрывал лица хор, а в богато украшенной галерее и внизу, в приделах, многочисленные ряды свободных телом и душой людей преклоняли колена у скамей с высокими спинками и прикрывали свои лица. Перед ними в напряженной долгой тишине реял отчетливый образ Иеговы на троне, Господа Бога лет шестидесяти, в усах и бороде, с неопределенным выражением лица, по которому нельзя было судить, потребует ли он дальнейшего кровопролития или нет; этого Бога без крыльев окружали белокрылые создания, с песнопениями носившиеся туда и сюда, а вдалеке виднелось отвратительное чудовище с раздвоенными копытами и хвостом, очень опасное, жестокое и наглое, которое могло благополучно существовать в окружении раскаленных угольев и испытывало злобную и безграничную радость, заманив вас лестью и лживым притворством в это же пекло, но вы, конечно, были слишком разумны, чтобы попасться на удочку его нечестивых соблазнов. Один раз в году во время обедни вы таким образом преклоняли колена в течение десяти минут по часам и, предавшись размышлениям, убеждали себя, что слишком разумны, чтобы попасться на удочку его нечестивых соблазнов. Этот час был очень торжественным, самым торжественным из всех.

Странно, что находятся бессмертные души, опрометчиво размышляющие в такой час о мирских делах! Однако среди собрания прихожан, несомненно, были таковые; вероятно, многим из них образ божий, даже если и представлялся отчетливым, казался неспокойным и мимолетным. К этим прихожанам относились и сидевшие на скамье, которая принадлежала семье Бейнс. Кто бы мог предположить, что мистер Пови, новообращенный из первометодистов{23} с Кинг-стрит в Уэслианский методизм{24} с храмом на Утином береге, сосредоточенно думает о карточках для витрин и о несправедливости женщин, а не о своих отношениях с Иеговой и хвостатым чудовищем? Кто бы мог предположить, что Констанция с ее кроткими глазами, образец дочерней любви, подвергая опасности свое вечное спасение, дарит улыбку хвостатому чудовищу, которое, спрятав хвост, обернулось мистером Пови? Кто бы мог предположить, что миссис Бейнс размышляет не о том, что полная власть над ней должна принадлежать Иегове, а не хвостатому чудовищу, но о том, что лишь она сама, а не мистер Пови, должна обладать полной властью в своем доме и лавке? Внешнее благополучие сидевших на этой скамье было ложным. (Столь же обманчивая картина была и на других скамьях.)

Одна лишь Софья, судорожно сжав руками свое прекрасное строгое лицо, сидя в уголке у стены, по-настоящему отдалась мыслям о бессмертном. Смятенное сердце, неистовая сила духовной жизни сделали ее взрослее! Ни одна пылкая, гордая девушка не бывала в более трудном положении, чем Софья! В порыве угрызений совести из-за рокового забвения долга она отреклась от того, что любила, и посвятила себя тому, что презирала. Такова была ее натура. Она свершила сей подвиг с высокомерием, а не по доброте душевной, но вложила в него всю свою силу воли. Констанция была вынуждена уступить ей отдел дамских шляп, потому что пальцы Софьи обладали даром обращаться с лентами и перьями так, как Констанции не удавалось. Софья вершила чудеса в отделе дамских шляп. Обходилась она с покупателями весьма любезно, но потом, когда они уходили, всем этим матерям, сестрам и мистерам Пови следовало поостеречься ее огненных стрел.

Но почему почти через три месяца после смерти ее отца она проводила все больше времени в лавке, объятая тайным пламенем ожидания? Почему однажды, когда незнакомый приезжий вошел в лавку и представился новым поверенным фирмы Биркиншо, у нее оборвалось сердце и ей стало дурно? Она поняла тогда, что обманывает сама себя. С чувством беспредельного унижения она поняла и признала, что причина ее ухода из заведения мисс Четуинд и неожиданного интереса к делам лавки, в лучшем случае, очень неясная и очень нечистая. Продолжи она занятия в школе мисс Четуинд, ей, скорее всего, не удалось бы встретиться с Джеральдом Скейлзом. Работая же в лавке, она непременно его встретит. С этой точки зрения и следовало оценивать истинный характер ее угрызений совести. Какой страшной была для нее эта мысль. Избавиться от нее она не могла, она отравляла ей существование! Поведать ее кому-нибудь она тоже не могла! Не могла обнажить свою рану. Месяцы шли за месяцами, а о Джеральде Скейлзе не было ни слуха ни духа. Она пожертвовала своей жизнью впустую. Собственными руками превратила свою жизнь в трагедию. Она убила отца, она обманывала других и позорила себя лицемерным раскаянием, променяла довольство на нищету, а гордость на унижение, и при этом Джеральд Скейлз исчез! Она потерпела крушение.

Софья обратилась к религии, и ее честные христианские добродетели, которым она служила с жестокой строгостью, стали бедствием для ее семьи. Так прошло полтора года.

А потом, в этот последний день года, второго года ее позора и душевного вдовства, вновь появился мистер Скейлз. Она мимоходом зашла в лавку и там обнаружила его беседующим с ее матерью и мистером Пови. Он опять посетил их округ и ее. Она поздоровалась с ним за руку и скрылась, ибо не смогла бы остаться на месте. Никто не заметил ее волнения, потому что она окаменела. Причины его отсутствия и возвращения она не знала. Она ничего не знала. За обедом об этом не было произнесено ни слова. День миновал, наступила ночь, и вот теперь она — в церкви, рядом с ней Констанция, в глубине ее души — Джеральд Скейлз! Счастливая, но за пределами прежнего представления о счастье! Несчастная, но за пределами прежнего представления о неописуемом горе! И никто ничего не знает! О чем ей молиться? Во имя чего следует ей укрепить свой дух? Должна она надеяться или отчаиваться? «Боже, помоги мне!» — беспрерывно шептала она, обращаясь к Иегове, когда небесное видение освещало руины ее размышлений. «Боже, помоги мне!» Ее совесть, пробуждаясь, несколько жестоко терзала ее.

Поднимая время от времени взгляд сухих, горящих глаз от обтянутых перчатками рук, она видела перед собой на стене кенотаф — мраморную доску с надписью золочеными буквами. Она помнила наизусть все высокопарные строки, которые гласили:

ВСЕГДА ГОТОВЫЙ УСТАМИ, ПЕРОМ И ДЕНЬГАМИ

ПОМОЧЬ ВЕРЕ СВОИХ ОТЦОВ,

В КОЕЙ ОН ЖИЛ И В КОЕЙ ПОЧИЛ,

ПИТАЯ ГЛУБОКУЮ И ГОРЯЧУЮ ЛЮБОВЬ

К ВОЗЛЮБЛЕННОЙ ЦЕРКВИ И ЕЕ ЗАКОНАМ.

И далее:

ЕГО СОСТРАДАНИЕ РАСПРОСТРАНЯЛОСЬ

ЗА ПРЕДЕЛЫ ЕГО ОБЩИНЫ.

ОН ВСЕГДА БЫЛ ПЕРВЫМ В ДОБРЫХ ДЕЛАХ

И СЛУЖИЛ ПАСТВЕ, ГОРОДУ И ОКРУГУ

С ВЕЛИКИМ БЛАГОРАСПОЛОЖЕНИЕМ И ПОЛЬЗОЙ.

Так была умиротворена суетность мистера Кричлоу.

Минуты пролетали, в церкви царило молчание, а нервное напряжение усиливалось; одни молящиеся тяжко вздыхали, другие молили Иегову о знамении или только покашливали, взывая к Богу. Наконец, часы в центре галереи пробили один положенный удар; священники поднялись, а вслед за ними — прихожане; все улыбались, как будто наступало тысячелетнее царство Христово, а не просто новый год. Затем сквозь стены и закрытые окна стал слабо проникать звук колоколов, пароходных гудков и свистков. Главный священник открыл книгу гимнов, и все запели тот гимн, который со времен самого Джона Уэсли поется в Уэслианских храмах перед наступлением Нового года. Все трубы органа издали последний пронзительный звук, священник перебросился несколькими заключительными словами с Иеговой, и осталось лишь стойко держаться добродетели. Люди склонялись друг к другу над высокими спинками скамей.