Читать интересную книгу Земли обагрённые кровью - Дидо Сотириу

Мадам Фофо, видимо, только что проснулась. Она бросила на меня беглый взгляд, подняла маленькую руку ко рту и, ударив несколько раз ладонью по губам, чтобы отогнать зевок, приветливо улыбнулась.

— Милый мой Анастасис, ты, я вижу, ничуть не изменился! Как я соскучилась по тебе, дорогой, если бы ты знал!

Мелидис едва заметно мигнул в сторону старухи и продолжал:

— Так вот, Фофо, мы должны заняться земляком, он нуждается в нашей помощи. Он дезертировал, ему много пришлось пережить, закон его преследует. Понимаешь? А господь бог одним росчерком пера простит тебе все твои грехи за это… Ну, да я уверен, что ты — ангел, слетевший с неба.

Даже старую Христину взволновали слова Мелидиса. А я стоял потупившись, не зная, что сказать, что сделать, куда деть руки, куда поставить ноги в грязных башмаках. Будто все это было во сне: и пекарня в Соганлы, и этот особняк, и богатая женщина, проявившая участие к моей судьбе. Старая Христина взяла меня за руку и подвела к большому трехстворчатому шкафу. Чего в нем только не было! Национальные арабские костюмы, военные Мундиры всех родов турецких войск и даже адмиральский китель. Мадам Фофо и Анастасис прошли тем временем в другую комнату. Сначала я ясно слышал их разговор. Она говорила:

— Энвер-бей влюблен в меня. Знаешь, что он сказал: «Решад-бей построил тебе особняк. А я подарю тебе дворец в сорок комнат и украшу их золотом и серебром. Только будь моей…»

— Богат, мерзавец, ничего не скажешь. Всех ограбил — и греков и армян!

— Да, руки у него замараны… А вот мой Решад-бей…

Христина повела меня к другому шкафу, в котором висела одежда попроще, и я не слышал больше их слов. Только смех доносился, но потом и он стих — видно, они заперлись в спальне.

Я подобрал себе подходящий костюм, вымылся, переоделся. Старуха придирчиво оглядела меня с ног до головы.

— Ну вот, стал похож на человека. Ты откуда родом?

— Из Эфеса.

— А-а, я знаю эти места, я сама оттуда. Пойдем, покормлю тебя.

Я был очень голоден и давно принюхивался к запаху топленого молока и поджаренного сыра. Но ответил:

— Спасибо! Я хочу попрощаться с господином Анастасисом и поблагодарить его…

Она многозначительно покачала головой.

— Где уж тебе теперь увидеть Анастасиса, бедняга! Тебе придется ждать его до вечера… Лишь бы не появился, чего доброго, Решад-бей! Тогда беды не миновать.

— Передайте мою благодарность мадам и Анастасису.

— Добрый путь, землячок. Иди с богом.

* * *

Столько раз уже мне приходилось находиться на нелегальном положении, что я научился ускользать от преследования, притворяться дурачком, чувствовать любой обращенный на меня взгляд.

Шагая по улочкам местечка Картал, я почувствовал, что за мной следят.

«Гм… кто бы это мог быть?» Я нагнулся, делая вид, что завязываю шнурок, и незаметно оглянулся.

Увидев, что это девушка, я успокоился. Я свернул в одну улицу, потом в другую. Девушка не отставала. Что ей надо? Я замедлил шаг. Девушка поравнялась со мной, некоторое время шла молча рядом, безразлично глядя по сторонам, а потом тихо шепнула:

— Манолис Аксиотис, следуй за мной. Зайдешь в тот же дом, что и я, но чуть позже.

Я последовал за ней. Вошел в двухэтажный дом.

— Кто ты такая и откуда знаешь меня? — спросил я, когда мы поднимались наверх.

— Я тебя не знаю, — ответила она и улыбнулась. — А тот, кто знает, ждет наверху.

Я совсем не подумал о том, что один мой знакомый, армянин Киркор, которому я помог бежать из Бандырмы, живет в Картале. Когда я вошел, он кинулся ко мне с распростертыми объятиями.

— Тебе тоже удалось бежать, Манолис? Как я обрадовался, когда увидел тебя из окна! Девушка эта — моя сестра Анника.

Они усадили меня за стол. Анника принесла несколько картофелин без масла.

— Трудно нам живется, — сказал Киркор. — Отца и мать убили. В нашем магазине хозяйничают чужие люди. Я скрываюсь. Все заботы свалились на Аннику…

Я сказал, что вечером уйду, у них и без меня забот хватает.

— Что ты! Что ты! Даже думать не смей! — запротестовал Киркор.

С одинаковой искренностью и любовью заботились обо мне брат и сестра в течение четырех месяцев. А это были очень трудные месяцы! Какие добрые люди есть на свете! Даже когда жизнь кажется тебе невыносимой, они умеют вселить в тебя надежду.

Тяжелее всего приходилось Аннике. Ведь надо было прокормить двух мужчин. Всю работу по дому делали мы, не считая это унизительным. А как мы беспокоились, если Анника задерживалась! Что с нами будет без нее?

Наш тайник находился в стене колодца. Чувствуя опасность, мы спускались туда. И тогда легко могли представить, что такое могила. Когда мы вылезали из тайника, Анника улыбалась нам, и эта улыбка словно воскрешала нас.

Однажды утром — сколько буду жить, не забуду это утро — мы услышали слово, то самое, которого с таким нетерпением ожидали столько лет: «перемирие».

Анника влетела в дом и, еле переводя дух, выпалила:

— Перемирие! — И расплакалась.

Первым долгом мы бросились к газетам, чтобы удостовериться, так ли это. Потом настежь распахнули окна, которые много месяцев были наглухо закрыты, словно в доме был покойник. Нам не верилось, что мы перехитрили смерть.

Анника принесла раки и селедку. Всю ночь мы не спали — вспоминали, мечтали, строили планы на будущее. Как быстро забываются черные дни!

Турки, хоть они и проиграли войну, тоже радовались. Газеты резко переменили тон. Главным врагом стали называть немцев, а Талаат-пашу и Энвер-пашу — предателями, которые, союзничая с немцами, ввергли Турцию в пропасть. Друзьями провозглашались — кто же? — конечно, англичане, французы и особенно американцы. Теперь для них распахнулись двери: «Милости просим!» Но был один обвинитель, острое и жгучее слово которого услышали все, обвинитель уверенный и сильный, никому не делающий снисхождения, и он не мирился с поражением Турции, а предсказывал ей воскрешение. Его звали Мустафа Кемаль. Такого сына еще не рождала турецкая земля.

* * *

У Киркора был в Смирне маленький магазин, и ему не терпелось туда поехать. Торопился домой и я. Мы решили ехать вместе. Наши воинские удостоверения были далеко не в порядке, но турецким властям теперь было не до нас. Но как ехать? Денег не было даже на билеты. Анника договорилась с одним знакомым железнодорожником, что он посадит нас в поезд без билетов.

— Нам не привыкать, мы и в жизни безбилетниками были, — улыбался Киркор.

— Неправда, — возмутилась Анника. — Вы заплатили за свой билет в жизни, и даже очень дорого!

Я был признателен Аннике за эти слова.

— Никогда не забуду тебя, Анника, — сказал я, прощаясь.

Только тогда, в минуту расставания, я увидел в Аннике женщину и подумал, что мог бы полюбить ее и жениться на ней. Даже теперь я вспоминаю ее смуглое лицо, милые испуганные глаза. Как случилось, Анника, что я полюбил тебя только как сестру? Может быть, страх за жизнь сковывал меня?

* * *

Из пяти братьев, мобилизованных в армию, я первым вернулся домой. Панагос уже никогда не вернется. От других моих братьев не было никаких вестей. Живы ли они? Эта мысль возникла сразу, как только я оказался дома, эта мысль гасила радость возвращения. Четыре года я стойко боролся против смерти, старался, чтобы она не застала меня врасплох, не нанесла удар в спину. А вот сейчас на меня напало какое-что непонятное малодушие. Я старался припомнить былую жизнь, былые привычки. Перебирал в руках знакомые предметы, будто видел их впервые. Искал поддержки в глазах матери и улыбках девушек. Подолгу задерживал взгляд на цветочных горшках, которые стояли на подоконнике, на виноградных лозах в садике за окном, на кустах жасмина, лимонном дереве. Улица была такой же, как и раньше, с пыльными акациями и беленькими домиками по сторонам.

Я вспоминал, как возвращался по ней с поля наш умный ослик Ойнон и кричал у ворот — звал мать, чтобы она сняла с него поклажу. В конце улицы весело журчит родник. Зимой и летом подставлял я под него голову, перед тем как расчесать свои спутавшиеся кудри, а потом, заткнув за ухо какой-нибудь цветок — гвоздику, розу или скромный бархатец, гордо шествовал по улице. Девушки знали, когда я обычно прохожу, и всегда какая-нибудь из них поглядывала на меня из-за занавески.

* * *

Главной моей заботой, когда я вернулся, было избавить мать и сестру от полевых работ. Я вставал на рассвете и отправлялся на наш участок. Царящее вокруг запустение камнем ложилось на сердце. Мужчин видно не было. На полях копошились только калеки, старики и женщины в трауре. Сердце щемило при взгляде на их страдальческие, изможденные лица. Поля были похожи на заброшенные кладбища, человеческие руки, казалось, не прикасались к ним. Лошадей, быков и другой скот у крестьян отобрали. В деревне не осталось даже петуха, чтобы возвестить рассвет.