Читать интересную книгу Новый мир. № 4, 2003 - Журнал «Новый мир»

Ирина Ратушинская

Ничья сестра

Ратушинская Ирина Борисовна родилась в Одессе. По образованию физик. Поэт, прозаик, эссеист. В 1982 году арестована и осуждена на 7 лет лагерей за публикации в самиздате и за рубежом. Освобождена в 1986 году. Была лишена советского гражданства и жила в Англии. Книги изданы в 17 странах. В настоящее время живет в Москве.

* * *

Как выдает боязнь пространстваЖелание вписаться в круг,Как самозваное дворянствоИзобличает форма рук,Как светят контуры погостовИз-под разметки площадей,Как бродят, царственно и просто,Лакуны бывших лошадейПо преданным бесплодью землям, —Так, слепком каждому листуИ каждой птице на кусту,Хранит природа пустоту,Подмен надменно не приемля.

* * *

Редьярду Киплингу — с любовью.

Посмотри, чужак:Вот мои сыновья,Вот земля — в перекате ржи.Это ты сказал,Но попомню — я,Что нельзя вам любить чужих.Что хороший чужой —Значит, мертвый чужой:Это правда твоя и ложь.И ты сам, чужак,За такой межой,Что не спросишь и не найдешь.Там солдату — сон,Постой и приют.Но за землю спорить живым.И мои сыновьяУ костра споютТо, что ты завещал своим.

* * *

Там, далёко-далёко, на синем от гроз берегу,Слышны топот, и пенье, и визги, и жаркие споры.Что я знаю о детстве, которое я берегу?Вот и лето, и мячик летает, и школа нескоро.Непонятное слово написано в лифте, и стыдно спросить,Но звучат водяные ступени Нескучного сада.И неведома взрослым трава под названием «сныть»,А в земле мертвецы, и еще там закопаны клады.Но отцовской руки так уверен веселый посыл,Что не страшно идти и не рано, а в самую пору.Вот они и уходят — счастливые, полные сил.Вот и осень, и воздух пустеет, а вечность нескоро.

Водопой

Четыре ветра,Двенадцать месяцев,Сорок тысяч братьев,А сестер уж нет.Седлай до света.Твой путь не вместитсяНи в чье объятье,Ни в чей завет.— Кто ты? Ау!Чей рог поутру? — Не тебя зову,Я ищу сестру.— Четыре века,Двенадцать месяцев,Сорок семь заутрень,А сестер все нет.Лишь по всем рекам— Плывут и светятсяРозмарин, и рута,И первоцвет.— Напои коня,Брат ничей.Тут, в зеленях, —Ледяной ручей. —Четыре лика —Там, в глубине.Цветет повиликаНа самом дне.Обовьет копыта —Струям вспять:Горе позабытоеЗацеловать!— Четыре света,Двенадцать теменей,Сто царств и три волости —Я коня губил.Но нет ответа,Не стало времени,Не слышно голоса,Только там, вглуби, —Розмарин и мятаЦветут, цветут.Названого братаЗовут, зовут. —Четыре ветра,Двенадцать месяцев,Сорок тысяч братьев —И никто не спас.Драконы и веприПод копьем бесятся,Но ее заклятье —На обоих нас:На коне и мне. —Так спеши, пора!Свидимся на дне.Я — ничья сестра.

* * *

Полунощный взварСиневы — травы —Буйной крови.Спят сыны,Как на гербе львы:Профиль в профиль.А на нас — годаНалегли плащом:Лапы в горло.А к ногам — вода,Поиграть лучом,Светом горним.Ей подай — звезду,Да еще — звезду —До Петрова дня!Переклик: — Я жду! —Я сейчас приду,Подожди меня!Я приду — дожив,Чтоб до дна — дожечь,В голубой нажим —Всей твердыней плеч!Я уже в пути:Загадай полет! —Господи, прости…Не меня ль зовет?

Дмитрий Новиков

Куйпога

Новиков Дмитрий Геннадьевич родился в 1966 году в г. Петрозаводске. Окончил медицинский факультет Петрозаводского государственного университета. Печатался в журнале «Дружба народов», альманахе «Мир Паустовского». Живет в Петрозаводске. В «Новом мире» публикуется впервые.

«Моя философия в том, что нет никакой философии. Любомудрие умерло за отсутствием необходимости, — он дернул ручку коробки передач, и машина нервно, рывком увеличила скорость, — то есть любовь к мудрости была всегда, а саму мудрость так и не нашли, выплеснули в процессе изысканий. Ты посмотри сама, что делается. Напророчили царство хама, вот оно и пришло. Даже не хама, а жлоба. Жлоб — это ведь такой более искусный, утонченный хам». В ночной тишине, по дороге, ведущей за город, на север, они ехали молча. За окном мелькали старые, с облезшей краской дома, сам асфальт был весь в выбоинах и ямах, как брошенное, никому не нужное поле. Внезапно показался огромного размера ярко освещенный предвыборный щит с сияющей мертвенно-синей надписью «Поверь в добро». «Вот-вот, смотри, славный пример, досточтимый. Ничего не нужно делать. Просто в нужный момент подмалевать красками поярче, лампочек разноцветных повесить. Годами друг друга душили, душу ножками топотали, а тут одни с пустыми глазами мозгом поработали, у других, таких же лупатых, релюшка внутри сработала — и все мы опять верим в добро, тьфу!» Он выплюнул в окно окурок вместе со слюной и выругался.

Она сидела рядом, нахохлившаяся и печальная. Ей было грустно — он опять говорил не о том. И стоило ли объяснять давным-давно говоренное, обыденное, как овсяная каша. Стоило ли в сотый раз пытаться найти первопричину, когда все просто — такая здесь жизнь. Ей хотелось радоваться, что наконец свершилось, после долгих сборов, сведений в кучу всех обстоятельств, всех вязких стечений они все-таки вырвались и едут теперь к морю. Большую воду она видела только однажды, в детстве, когда отец взял ее на юг, и с тех пор в памяти остался свежий, щекочущий горло и грудь запах, слепящая глаза пляска солнечных бликов и едкий, как уксус, вкус кумыса.

А он продолжал нудить свое: «Видела, плакат на площади повесили. „Фиерическое шоу“. Ублюдки. Писать разучились, а туда же, феерии устраивать. Даже любимое и родное теперь слово „fuck“ умудряются в подъездах с двумя ошибками писать. Вообще, утонула речь, язык утонул. Как будто во рту у всех болотная жижа. Да и в головах тоже. Мозги квадратными стали. Вместо мыслей заученные схемы. Мыслевыкидыши. И утопленница-речь». Он был неприятен самому себе со всеми этими неуклюжими рассуждениями, но никак не давали успокоиться, вновь почувствовать ровное течение жизни три пронзительных в своей немудрености вопроса: «Куда едем? Зачем едем? Ищем чего?» И, глупый, все спрашивал и спрашивал себя…

«Хватит, — вдруг попросила она. — Надоело уже. Давай про что-нибудь другое. Посмеши меня как-нибудь. Ты же умеешь меня смешить!»

У них была странная любовь. Она начиналась как чистой воды страсть. Когда он увидел ее впервые, то поразился стремительности, какой-то воздушности всех ее движений. Окружающие ее люди, события, все вокруг казалось застывшим, словно погруженным в желейную дремоту. Ему сразу представилось тонкое деревце под напором ветра, как оно гнется к земле почти на изломе, но вдруг выпрямляется при малейшем ослаблении, рассекает сабельным ударом тугую тягомотину, чтобы потом снова клониться, сгибаться из стороны в сторону, отчаянно трепеща листвой, и вновь упрямо и чувственно бросаться навстречу жестокому потоку. «И создал Бог женщину», — подумалось, когда он наблюдал со стороны за силой и изяществом ее походки, красотой тонких, округлых рук и неземным почти, стройным совершенством бедер. Потом, много позже, он понял, что только живая, полная ласковой внимательности ко всему вокруг душа способна так умастить, драгоценным миром покрыть совершенное тело. Потому что полно вокруг было красивых манекенов, пляшущих свои бессмысленные, нелепые танцы и постоянно жующих лоснящимися ртами пирожные по многочисленным кофейням. Но потом страсть стала потихоньку стихать, откатываться, как морская вода при отливе, и наступило время прикидок и размышлений о чужих мнениях, полезности и монументальной правильности, и никак не могло родиться долгожданное, дерзкое и бесшабашное доверие.

«Не буду я тебя смешить», — упрямо пробормотал он и снова погрузился в унылые размышления о продажности всего и вся. Благо опыт продаж у него был изрядный. Тяжелым, скользкой тиной покрытым камнем лежала на душе торговля алкоголем, когда цены предварительно повышались на пятнадцать процентов, а потом резко и публично снижались на десять; бодяжный портвейн с хлопьями осадка, распиханный в коробки с сертифицированным пойлом; расселение бичей со всем их вонючим, жалким скарбом по различным, на них же похожим халупам; переклей этикеток с новыми сроками годности на лежалую, прогорклым жиром пахнущую рыбу; склизкая дружба с «нужными» людьми, когда над всем разнообразием отношений плавает маслянистый взгляд хитро прищуренных глазок; странные, нереальные сочетания вожделеющих чиновничьих рук и их же властных ртов, вещающих о совести и доброте. А рядом с ними были молодые девчонки, отдающиеся за коробку баббл гама или за ужин в ресторане, что стоило примерно одинаково; рекламные компании в газетах, где такие же молодые и бездумные могли за деньги сочинять сказки о чудесных похуданиях и излечениях; яркие, талантливыми красками расцвеченные плакаты о том, что «только у нас, опять в последний раз, одобрено всеми министрами и специалистами, продается столь необходимое вам, жизненно показанное дерьмо в красивой упаковке, с прилагаемым бонусом в виде еще одного, но уже небольшого дерьма». Удивительно, но сначала все это казалось ему свободой, захватывающей игрой раскрепощенной воли и могучего интеллекта, изящным противовесом системе фронтального распределения. И только много позже, когда все многочисленные, не лишенные изящества и стройности схемы стали складываться в такую же систему захлебывающегося счастья безграничного потребления, дешевой радости каждодневного закупа, он почуял неладное. Блистательным венцом его торговой карьеры стали тогда головы лосося. Многоходовая, до мельчайших деталей продуманная афера, где очень многое зависело от дара убеждения себя и других в том, что продать можно абсолютно все, натолкнулась на какую-то преграду. И вроде бы все вокруг были согласны, что дешевые рыбные отходы могут послужить весомым социальным фактором в накормлении сирых и убогих, вроде бы сами голодные, судя по многочисленным маркетинговым исследованиям, были безумно рады поиметь практически даровую похлебку из голов благородных рыб, вроде бы все соответствующие строго бдящие инстанции выдали одобрения и разрешения, но предел есть даже у свободы предпринимательства. У него вдруг истощились душевные силы, и тогда сразу пропала воля, хитрый ум отказался измышлять новые кротовьи ходы. Он перестал бороться с отступающей, мусор несущей водой и поплыл в ней, словно бездумное бревно, отстранясь и впервые за многие годы сумев увидеть со стороны себя, свои придонные мотивы, чужое суетливое величие, громогласие пустоты и комичность каждодневного подвига во славу вороватости. И когда наступил день лактации пушных зверьков, которые присоединились к слоям населения, отказавшимся потреблять неискренний корм, он взял в руки пустоглазую голову лосося, все еще красивую своими стремительными, рубящими воду очертаниями, и со словами «Бедный Йорик» выкинул ее через левое плечо.